Время дня: ночь

— Да, ты! — Вишневский поманил его рукой. — Вставай вместо меня!

На улице Ивана Михайловича ждали двое.

Все четверо зашли за магазин, во двор, к жилому дому, где сняли с обломленной ветки дерева надетый вверх дном стакан. Двое по очереди выпили, оставили Волгину его долю, ушли. Не долго думая, их примеру последовали свояки, допили остатки и в несколько приёмов — другую бутылку, после чего отправились на квартиру Волгина, чтобы там, в безопасности, разделаться с той, что Вишневский привёз с собою.

Далее, Алексей Николаевич плохо запомнил последовательность событий этого вечера и ночи. Лишь ранним утром следующего дня он обнаружил себя, в подъезде, на лестнице неизвестного ему дома.

Вспоминались лишь редкие фрагменты вчерашнего вечера…

В гостях у Волгина пили водку, а затем — серую брагу с дрожжами. Он помнил, как они выцеживали её из огромной бутыли через марлю, которую держал над эмалированной кастрюлей Сашка, сын Ивана Михайловича.

Хорошо, что он пил тоже! — подумал Вишневский, пробуя подняться. — Иначе б выпили всё на двоих…

Вспоминалось, что он порывался поговорить о своей жене со свояченицей, смотревшей телевизор, лёжа на диване в другой комнате. Но Иван Михайлович всё не давал ему этого, каждый раз уводя на кухню помогать процеживать брагу.

Затем следовала тёмная пустота, и как Алексей ни пытался пробиться сквозь густую пелену, покрывшую память вчерашнего вечера, ничего не выходило.

Конец его тщетных попыток воскресить ушедшее в небытие время жизни, положил резкий звук, хлопнувшей где-то этажом выше, двери. Вишневский вскочил на ноги, ринулся к окошку.

Сверху спустился молодой парень. Из какого-то оправдания, будто отвечая на мысленный вопрос законного жильца: "Зачем ты здесь, в столь ранний час?" — на всякий случай, Вишневский спросил время. Оказалось, ровно семь. Выбросив из кармана измятую пачку "Шипки" и очистив извёстку с рукава, Алексей Николаевич поспешил вниз. Оказавшись на улице, он обратил своё внимание на то обстоятельство, что фасад дома, где он провёл ночь, сильно отличается от дома Волгиных. Рассуждать о причинах этого явления было некогда. Времени едва хватало доехать до дома, переодеться и успеть на службу.

Всю дорогу в метро, превозмогая тошноту и головную боль, он не мог отделаться от навязавшейся откуда-то на ум фразы, которая казалась ему рифмованной. И только добравшись до дому, он понял, что в словах: "Московская водка отнюдь небезрвотна", — нет никакой рифмы.

В то время как Вишневский торопился на службу, другой человек, Владимир, уже возвращался со своей работы. В свои 35 лет он считал себя свободным художником слова. Поэтому несмотря на высшее образование, работал обыкновенным дворником на Заводе и, по совместительству — сторожем, в той самой Вневедомственной охране, что и Вишневский. В это утро он ехал с ночного дежурства сразу на Завод. В сутолоке метро сторож едва успел заскочить в закрывавшиеся двери поезда. Народу было много. Поезд нёсся по туннелю, повизгивая ребордами колёс. Отчуждённые от жизни и озабоченные предстоящим рабочим днём пассажиры, как обычно, находились в безмолвии. Временами лампы, в ярко-жёлтых, режущих сонные глаза плафонах, помигивали, будто вагоновожатый от безделья в своей кабине то и дело щёлкал выключателем. То ли в этой связи, то ли, глядя на прилизанную голову маленькой старушонки, прислонившейся к его груди рюкзаком и издававшей запах керосина, чеснока и кислых щей, Володя вспомнил где-то слышанный куплет частушки: "Мотоцикл цыкал — цыкал и старуху задавил". Его губы невольно скривила улыбка. Но он осознал, что куплет циничен, и что ему не следовало бы проводить ассоциацию в своём сознании. И он перевёл взгляд вдаль…

Володя испытывал умиротворение, глядя по утрам на людей которые ещё только собирались работать, тогда как он уже закончил. И хотя он ехал на другую работу, обе его должности были несравнимы с должностями большинства, так как не требовали от него особой ответственности. Быть ответственным перед государством, правительство которого он презирал, Володя не желал. Так он объяснял себе, почему он ушёл в дворники. Однако, на самом деле, его более всего привлекала именно эта безответственность, пользуясь которой, он мог заниматься своими делами даже во время работы.

На гладкой белесой пластиковой поверхности потолка отражались перевёрнутые головы пассажиров. Какой-то мальчик, лет пяти, сидел с мамой у изогнутого поручня и сосал лимон. У этого же поручня, упёршись в него задом, спал стоя солдат. Его голова прыгала из стороны в сторону, строго соответствуя покачиваниям вагона.

— Станция Беговая! — прокричал из репродукторов злой женоподобный голос, и двери остановившегося вагона открылись с шипением и глухим стуком. Голова солдата пришла в равновесие, и он шагнул прочь.