Время должно остановиться

Тихий голос замолк, перейдя в глубокий вздох.

– Что значит «подобны кори»?

– Ими можно заразиться. И только уже заразившиеся особи способны стать разносчиками инфекции.

– К счастью, – сказал Юстас, – не все мы подвержены заразе.

Он сразу подумал об этой миниатюрной женщине. О миссис Твейл. Она могла получить огромные дозы заразы от каноника и его жены, но ни малейших признаков моралистической или ханжеской сыпи не было видно на роскошно белой коже их дочери.

– Ты прав в том, – сказал Бруно, – что человек не обязательно заражается инфекцией добра, если не желает того сам. В этом проявляется свобода нашей воли.

Свобода. Всегда свобода. Люди оказывались способны сказать нет даже Филиппо Нери и Франсуа де Салю, даже самому Христу, самому Будде. И когда он произнес про себя эти имена, небольшой фитилек пламени в его сердце, казалось, разгорелся ярче и выше, пока не сомкнулся с другим огнем, пылавшим дальше и глубже; на мгновение в нем снова установилось не знавшее понятия о времени спокойствие томления, которое было одновременно и самим желанием, и его удовлетворением. Только голос кузена вернул его внимание обратно к тому, что происходило в магазине.

– Ничто не доставляет мне большего удовольствия, – со смаком произносил в этот момент Юстас, – как зрелище Добра, тщащегося распространить себя, но добивающегося результатов, обратных желаемым. Это одна из высших форм комического в жизни.

Он от души рассмеялся.

Слушая этот смех, который доносился из глубины мрака склепа, Бруно оказался на грани отчаяния.

– Если бы ты только был способен простить Добро сам! – тихий голос неожиданно стал громким и страстным. – Тогда ты открыл бы и для себя возможность прощения.

– За что же? – поинтересовался Юстас.

– За то, кто ты есть. За то, что ты всего лишь человек. Да, Бог способен простить тебя даже за это, будь на то твоя воля. Способен простить твою отчужденность до такой степени, что позволит тебе слиться с собой.

– Слиться прочному хребту с Газом.

Бруно некоторое время молча смотрел на Юстаса. В окружении усталой обмякшей плоти его глаза жизнерадостно искрились и подмигивали; сохранивший детские черты рот был искривлен иронической улыбкой.

– А что ты скажешь о комедии Ума? – спросил он. – Добиваться саморазрушения во имя эгоистических интересов и самообмана во имя приверженности реализму. Мне порой кажется, что именно эта форма комедии гораздо выше комедии Добра.

Бруно зашел за прилавок и вернулся с очень старым кожаным саквояжем.

– Если ты собираешься встречать своего юного племянника, – сказал он, – то я поеду на вокзал с тобой.

Ему все равно нужно было сесть в поезд до Ареццо, отправлявшийся в половине восьмого, объяснил Бруно. Там жил бывший профессор, который хотел продать свою библиотеку. А в понедельник открывался очень интересный аукцион в Перудже. Там соберутся букинисты со всей страны. Была надежда завладеть чем-нибудь, что ускользнет от внимания остальных.

Бруно выключил свет, и они вышли в сумерки, которые быстро сгущались, оборачиваясь ночным мраком. В боковом проулке дожидалась машина Юстаса. Двое мужчин сели в нее и были неспешно доставлены на вокзал.

– Помнишь, как мы в последний раз вместе ездили на вокзал? – неожиданно спросил Бруно после продолжительного молчания.

– Как мы в последний раз вместе ездили на вокзал? – с сомнением переспросил Юстас.

А потом воспоминание разом вернулось к нему. Он и Бруно в стареньком «Панаре». А было это сразу после похорон Эми, когда он возвращался на Ривьеру. К Лаурине. Да, не слишком приятный и лестный для него эпизод в жизни. Определенно не делавший ему чести. Он скорчил гримасу, словно ему попал в рот кусок гнилой капусты. Но затем чуть заметно пожал плечами. В конце концов, это уже ничего не меняло, не так ли? Люди станут поступать подобным образом и через сто лет; так было и будет всегда.

– Да, помню, – сказал он. – Ты как раз рассказывал мне про Газообразное Позвоночное.

Бруно улыбнулся:

– О нет. Я бы не осмелился нарушить табу. Ты сам завел этот разговор.

– Возможно, так и было, – признал Юстас.

Смерть и та безумная страсть, его собственное не слишком достойное поведение – все сошлось тогда, чтобы толкать его на множество странных поступков. Внезапно им овладело чувство глубокой депрессии.

– Бедняжка Эми! – произнес он, движимый непонятно откуда взявшимся желанием говорить, несмотря на давно принятое решение воздерживаться в присутствии Бруно от серьезных тем. – Бедняжка Эми!

– Не думаю, что она нуждается в нашей печали по себе, – сказал Бруно. – Эми успела примириться со своей участью. Вот почему не нужно жалеть людей, если они готовы к смерти.

– Готовы? Но какая разница? – Юстас заговорил почти со злобной язвительностью. – Смерть она и есть смерть, – подвел он черту, довольный хотя бы возможностью уйти от серьезного разговора в подобие дискуссии.

– Физиологически, вероятно, да, – согласился Бруно. – Но в психологическом, духовном смысле…

Шофер остановил машину, подчиняясь жесту полицейского – регулировщика движения.