Время должно остановиться

Резко дернувшись, Себастьян очнулся, ощущая, как словно тысячи мелких иголочек колют ему левую ногу. Он огляделся вокруг себя и несколько секунд не мог сообразить, где находится. Потом все стало на свои места – поездка, дядя Юстас и это странное, бередящее душу живое воплощение миссис Эсдейл. Его взгляд упал на рисунок, лежавший на софе там, где дядя оставил его. Себастьян склонился, взял рисунок в руки. «Округлый зад и грудь простая». Подлинник Дега, и дядя Юстас собирался подарить его. И смокинг тоже! Он станет носить его по секрету, пряча где-нибудь, пока не возникнет нужды. В противном случае отец вполне способен отнять вещь. Сьюзен наверняка позволит держать вечерний наряд у себя в комнате. Или даже тетя Элис, потому что в таком деле тетя Элис будет столь же всецело на его стороне, как и сама Сьюзен. Все складывалось удачно: его отец еще не вернется из заграницы, когда Том Бовени устроит свою вечеринку.

Часы на каминной полке издали музыкальное дин-дон, а потом снова – дин-дон, дин-дон. Себастьян поднял взгляд и с удивлением обнаружил, что уже без четверти двенадцать. А ведь дядя Юстас вышел из гостиной чуть позже половины одиннадцатого.

Он вскочил на ноги, подошел к двери и выглянул наружу. Вестибюль был пуст, и во всем доме царила полная тишина.

Очень негромко, боясь разбудить кого-нибудь, Себастьян отважился окликнуть:

– Дядя Юстас!

Ответа не последовало.

Наверное, он поднялся наверх и больше уже не возвращался. А возможно, подумал Себастьян с чувством неловкости, он вернулся, застал его спящим и решил подшутить, оставив на всю ночь в кресле. Да, скорее всего так и произошло. А назавтра Себастьян даже мог не вспомнить, что случилось. Заснуть, свернувшись в кресле, как младенец! Он уже злился на себя, что позволил так легко попасть под воздействие всего двух бокалов шампанского. Единственным утешением служило то, что дядя Юстас не станет обижать его сарказмами. Отпустит пару игривых реплик, вот и все. Опасность состояла лишь в том, что эти реплики услышат другие – этот наводящий страх дьявол в старушечьем обличье и миссис Твейл, а перспектива стать объектом шуток, как дитя малое, в присутствии миссис Твейл представлялась особенно неприятной и унизительной.

Нахмурившись в задумчивости, он начал тереть переносицу, не зная, как поступить. Но поскольку дядя Юстас в такой час едва ли уже спустится вниз, он решил сам отправиться в постель.

Выключив свет в гостиной, он поднялся по лестнице наверх. В спальне он обнаружил, что пока шел ужин, кто-то распаковал его багаж. Застиранная розовая пижама аккуратно лежала поверх великолепной кровати; пластмассовая расческа с тремя отвалившимися зубцами и деревянные щетки для волос обрели свое место и выглядели чужаками среди хрустальных и серебряных вещей на туалетном столике. При виде этого он скорчил гримасу. Что могли подумать о нем слуги? Раздеваясь, он размышлял, сколько придется дать им на чай, когда он будет уезжать.

Было поздно, но он не мог упустить роскошной возможности принять полуночную ванну. Войдя в ванную комнату и, подчиняясь многолетней привычке, заперев за собой дверь, Себастьян открыл кран. Лежа в ласково теплой воде, он думал об освещенном луной саде и стихах, которые собирался написать. Это будет нечто вроде «Аббатства Тинтерн» или той вещицы Шелли о Монблане, но, конечно же, написанное совершенно иначе, в современном стиле. Потому что он использует все ресурсы как поэтического, так и непоэтического свойства; усилит лиризм за счет иронии, а красоту подчеркнет намеком на гротеск. «И чувства в глубине души в смятение приходят» – это, возможно, звучало неплохо в 1800 году, но не сейчас. Для наших дней простовато, излишне самовлюбленно. Теперь чувства, приведенные в смятение, следовало сочетать с описанием тех страхов, которые их в смятение привели. А это, само собой, подразумевало совершенно иной принцип построения стиха. Изменчивый и колеблющийся, чтобы вместить в себя модуляции от божественного минора и сексуального мажора до естественного звучания самых обыденных и даже приниженных звуков. Он усмехнулся, довольный своим маленьким открытием, и вообразил Мэри Эсдейл в том лунном саду. Мэри Эсдэйл среди статуй, таких бледных и особенно выпукло обнаженных на фоне ее черных кружев.

Но почему придуманная Мэри Эсдэйл? Почему не ее оживший вдруг образ, не ее реальное воплощение? Реальное настолько, что это бередило душу, но красивое и отчаянно желанное. А представь себе, что, возможно, миссис Твейл была такой же страстной, как ее воображаемый двойник, такой же бесстыдно похотливой, как Венера на картине дяди Юстаса? Три смешных пеликана и кентавр, но на переднем плане божественно невинное сладострастие, жаждущая совокупления богиня, которая уж точно знала, чего хотела от своего любовника из простых смертных. Какое самозабвение, какое веселье и легкомыслие! И он позволил фантазии присвоить себе роль готового на все Адониса.

XIII