Время должно остановиться

Тот рассмеялся с оттенком легкого смущения и ответил, что его мысли не стоили слишком дорого. Но Юстас настаивал.

– Что ж, прежде всего, – сказал Себастьян, – я думал о том, как… Как необыкновенно вы ко мне добры.

Это было не совсем правдой, потому что мысли его в большей степени занимали дары, нежели тот, кто их ему преподносил.

– Ну, и конечно, – поспешил продолжить он, поняв, как всегда, с некоторым запозданием, что преждевременная благодарность всегда звучит несколько неубедительно, – я думал о том, что стану делать, когда у меня появится настоящий вечерний костюм.

– Например, поведешь всех девиц из кордебалета «Гэйети» ужинать в «Чиро»?

Вынужденный признаться, что видел прекрасные сны наяву, Себастьян залился краской. Он воображал себя в ресторане «Савой», но, конечно, не с танцовщицами из «Гэйети», но определенно с двумя девицами, которые непременно примут участие в вечеринке Тома Бовени. Впрочем, их образы скоро слились в один – и это была миссис Твейл.

– Я прав?

– Нет… То есть не совсем, – ответил Себастьян.

– Не совсем, – повторил Юстас с добродушной иронией. – Но ты ведь, разумеется, понимаешь, – добавил он, – что тебя всегда будут подстерегать разочарования?

– В чем?

– В девушках, в вечеринках, в жизненном опыте, если брать его в целом. Ни один человек, наделенный творческой фантазией, просто не может не испытать разочарования при столкновении с реальностью. Когда я был молод, меня всегда повергало в тоску, что я не обладаю никаким подлинным талантом – я мог похвастаться только недурным вкусом и отчасти умом. Но сейчас я уже не уверен, так ли это было плохо. Вот люди, подобные тебе, действительно не вписываются в тот мир, который их окружает. В то время как типы вроде меня быстро и полностью адаптируются к нему.

Он вынул соску из угла влажного рта и отхлебнул еще бренди.

– Твое призвание не в том, чтобы работать, – заговорил он опять. – Оно даже не в том, чтобы просто жить. Ты должен писать стихи. Vox et praeteria nihil[45] – вот что ты такое и чем обязан быть. Или даже скорее здесь уместнее voces, чем vox. Всеми голосами мира. Как Чосер, как Шекспир. Голосом Миллера и голосом Парсона, Дездемоны и Калибана, Кента и Полония. Ими всеми, без выбора и пристрастий.

– Без пристрастий, – медленно повторил Себастьян.

Да, это хорошо. Именно так он и хотел бы воспринимать себя самого, но только ему пока не удавалось, потому что подобные мысли не вписывались в этические и философские модели, которые воспитанием были заложены в него как аксиомы. Голоса. Все голоса без выбора и пристрастий. Эта идея определенно нравилась ему.

– Разумеется, – говорил тем временем Юстас, – ты всегда можешь возразить, что уже сейчас живешь более интенсивной жизнью в мире своих фантазий, чем мы, барахтающиеся по поверхности реальности. И здесь я буду готов с тобой согласиться. Проблема, однако, заключается в том, что ты не можешь быть вечно доволен своим красивым эрзацем. Тебе приходится снисходить до вечернего костюма, до «Чиро», до девочек из кордебалета – а потом, вероятно, даже дойдет до политики и участия в собраниях каких-нибудь комитетов. Боже, спаси и сохрани! Потому что это приведет к плачевным результатам. Ведь ты не будешь чувствовать себя уютно среди этих грубых материй. Они уже сейчас повергают тебя в депрессию, ошеломляют, шокируют и словно издеваются над тобой. Но они манят тебя к себе и продолжат манить всю жизнь. Склонять тебя к поступкам, которые ты станешь совершать, заранее зная, что они принесут тебе только горе, отвлекут от главного дела жизни, от твоего истинного дара, за который люди только и будут ценить тебя.

Слышать, как о тебе отзывались подобным образом, было интересно, но как раз к этому моменту возбуждающее воздействие алкоголя стало иссякать, и Себастьян вдруг почувствовал, что им овладевает что-то вроде ступора, в котором терялись мысли о поэзии, голосах, вечернем костюме. Он тайком зевнул. Слова дяди доходили до него, как сквозь туман, который то сгущался, то несколько рассеивался, позволяя смыслу проникать в его сознание, но лишь на время, а затем снова стирая все.

– …Fascinatio nugacitatis[46], – говорил Юстас. – В английском переводе апокрифов это приобрело иной смысл. Но как чудесно это звучит в латинской версии Священного Писания! Магия тривиальности – то есть колдовское воздействие пустяков. Как же хорошо оно мне знакомо! И каким пугающе сильным оно бывает! Пустяки ради пустяков. Но существует ли альтернатива? Каков выход? Стать коротышкой с Корсики или обратиться к одной из жутких форм религиозного фанатизма?

Мозг Себастьяна снова заволокло тьмой, ступор разнообразили только легкое головокружение и приступы тошноты. Ему сейчас больше всего хотелось оказаться в постели. Отчетливо и серебристо часы отбили полчаса.