Время другое

«Мы вершим историю, равнозначно, как и история вершит нас. Не думаю, что справедливо жить так недолго… О справедливости речи и быть не может, ибо в отношениях человека и времени – благотворительность односторонняя: время нам – всё, мы времени – мишуру в виде событий. Значит, как и учили нас добрые деды: никто тебе ничего не должен! Да и пусть всё будет так… Хорошо было…

Всему есть причина. Причина – это следствие действия или недействия. Причина – звено временной цепи, и всего-то.

Так что я начну свою повесть по порядку…

Родилась и росла здоровым и красивым человечком. Полная семья: нас было четверо в однокомнатной уютной квартирке столичной многоэтажки. Я не была странной, замкнутой. Помню только, что не любила улыбаться, потому как не считала веселым или смешным то, с чего должно было улыбаться детям. Но я должное выполнять старалась, ибо важнее всего была радость родителей, которым улыбка моя говорила о наивности и младенчестве детской душеньки. Да, будучи четырехлетней крохой я мастерски подбирала слова попроще, дабы выразить свои мысли: вместо „женщина“, „мужчина“ – „тётя“, „дядя“ (потому что это по-детски, а я – дитя!). Нет, со мной не сюсюкали. Помню, как чувствовала, что являюсь силой притяжения меж родителями, смыслом каждого. Они не жили дружно и, глядя на их неслаженную жизнь, я научилась дипломатии и „доброй“ лжи. Красиво лгала матери об отце и наоборот. Отец не ценил мать так, как она того заслуживала… т. е. нет: мать и отец не были едины. И несмотря на моё появление в живых, их брак – заблуждение…

Вот так я объясняю нежелание улыбаться: дети рождаются с памятью родительской, а память моей матери была пропитана обидой за несправедливость. Углубимся – Несправедливость детства матери породила мазохизм в будущем, ибо обиды не были замечены, познаны, узнаны вовремя, и ей требовалось обижать себя до тех пор, пока бы всё не исцелилось заботой и чувством сострадания.

Да-да! Поверь, друг мой, что глубокая обида – процесс длительных душевных истязаний, бессонных ночей и замкнутой обдуманности… Если же чувственную натуру мучить грубостью, несправедливыми упреками да ещё и не давать возможности проявлять эмоции – в конце концов эта чувственная натура оп – и замкнется в себе (ибо переживания сочтет нелепыми и ошибочными). Жалей себя сам?.. Но „самосочувствие“ и сочувствие по силе исцеления разностепенны… „Самосочувствие“ может только ненадолго успокоить… Важно что – Важно обижать себя почаще: неверными и неблагодарными людьми, „самопожертвоваться“ до изнеможения и не позволять себе говорить об этом тем, кто может помочь. Так было с моей матерью, и этот недуг после проявился и во мне, а пока (в начале истории) я только помню её обиду и не люблю улыбаться.

И сегодня чувствую себя сильной, когда говорю тихо, потому что это такая маленькая победа над прошлым, где все и всегда кричали… Мама всегда учила скрывать ото всех свою боль и обиду, и я была хорошей ученицей. Хорошая, сложная детская жизнь… Умная детская жизнь.

Взрослые любили спрашивать:

– Кого ты больше любишь: маму или папу? – Самый дурацкий вопрос из всех, что только можно задать ребенку! Я всегда считала родителей своими друзьями… совершенными в мыслях и ликах… Вот только считала редкостной дуростью, когда мужчина и женщина живут вместе. Зачем? У одиноких соседок дома всегда спокойненько-преспокойненько… А у нас было по-другому!

…Вот так я объясняю столь долгую уверенность, что жить красиво – в гордом одиночестве.

Не высказывалась против развода родителей, и скоро поняла, какая большая ответственность быть дочерью: нужно, чтобы отец понимал, что он для меня – всё; нужно, чтобы мама знала, что она для меня – всё! Два дома – нет дома… Каждый день металась то туда, то сюда; вымаливала время для мамы, вымаливала время для отца.

…Так я объясняю своё нынешнее „домоседство“ и нежелание ночевать в гостях.

Чем жили родители – Памятью! Понимала, что взросление дочери не лучше горькой редьки, поэтому я была просто доченькой. Вспомни: в свои восемнадцать я не гуляла допоздна, не красила лица, агрессивно относилась к флирту и жестам внимания. Обещала отцу безбрачие, делая тем самым его лицо недовольным, а душу – успокоенной. А ты при отце позволил себе нежный взгляд и разговоры со мной… Болван!

…Так я объясняю свою отрешенность от тебя!

А ты ждал встреч.

Отец заболел… И я была с ним маленькой девочкой, живущей им одним. С каждым днем всё больше и больше не желала мужчин, и ты был в их числе.

Отец… всё. Я решила уйти в монастырь.

– Психически травмирована, – так я объяснила своё желание тогда…

И развернулась у самого порога.

С тобой в тот день встретились. Дождь лил. Ноги промокли. Ты посмотрел на прилипшие к ногам брюки, и я почувствовала себя голой. Ты получил пощёчину… за отца!..

И снова причинно-следственные: когда-то в детстве я словила взгляд отца на маминых ножках, когда она крутилась у зеркала. А потом отец недовольно заявил, что мама слишком полная. „Слишком“!

Твой взгляд был похож на тот взгляд, и ты получил по заслугам… – так я оправдываю себя.

А я с того дня есть не могла. В теле анорексички встретил меня в августе будущий муж. Был отвергнут, не принят мной. Но он, в силу своего чистого ума, узрел истину в одночасье и не поддался гордыне. Ах, как я умею любить! Во веке вечные! И он возлюбил меня как духовную супругу.

Читаешь это…

Мы жили в гармонии, но ел меня изнутри тот факт, что я – его вторая жена. И знала, что ошибка его грубая и что грязно и неверно это: не простить любимого, но не простила!

Себя не простила за то, что вторая, ибо он – совершенство.

Ты не пришел на нашу свадьбу.

„Это понятно. Это правильно“, – так я объясняю себе.

Я следовала учениям матери и не показывала боли. А мать моего мужа, сама обиженная тем, что вторая, постоянно напоминала мне, между прочим, о первой женщине её сына. Это нехорошо! Тяжело было мужу. Больно. Его вина. Его…

Помнишь, при встрече в автобусе, тебя напугал шрам на моей руке – Это я, совсем обезумев, вставила меж пальцев нож, плюнув так своей обидой в собравшихся за столом, ненароком вспомнивших ту… первую… не вторую… Почему левую руку – Потому что по незнанию одела однажды лежавший на комоде браслет… её браслет.

Почему он был сохранен – Глупость какая! И муж помнить не помнил о том, чей это браслет… мать его помнила.

Дважды глупость! А рука как будто не моя стала: чесалась нервно.

В очередной раз почувствовала себя жертвой. Та самая жалость к себе, которую всегда чувствовала мама… Потому что хотела казаться сильной и мудрой! И глупых… поистине глупых обид не высказывала, а эти обиды насквозь пропитали и через края выплескивались мало-помалу… много-помногу.

„Несправедливость к мужу. Выбор остаться жертвой. Слабость. Бессмыслица. Испорченная будущность“, – так я объясняю свой уход от мужа.

Что почувствовала: пульсирование гордыни, легкость от сказанных дуростей, тяжесть в груди и в голове от грешного деяния, муки… Долгие муки вне счастия.

Обрекла себя и его на несчастие до конца жизни, а „там“ я стану ему единственной.

Писать тебе о том, мол я полностью осознаю, что да как должно быть в жизни, как правильно относиться к реалиям – не буду! Я нарочно веду себя безумно, а значит – А значит: либо я безнадежна, либо однажды смогу так же скоропостижно вразумиться до истины.

Капризная и одичавшая сегодня.

А ты должен лишь стать мне радостью: другом, но не мужем. Ты точно решишься… через униженность и оскорбленность переступишь. Жду!

P.S. Ты не должен был никого встретить и полюбить, иначе – это было бы предательством и грязным пятном в моей истории! Жду, друг мой!»