Время грозы (СИ)

— Да никто особенно и не всполошился, — досадливо сказал Федор, — То-то и оно. Всем всё безразлично. Потешаются только. А я чувствую — ты, разумеется, корифей науки, кто я, простой бармен, против тебя? — и не нужно руками махать, мало ли кем я раньше был, а теперь вот да, простой бармен, хоть и залатали меня на совесть… Эх… А ты лучше «Коктебеля» еще выпей, — спасибо, я тоже выпью, — но, ты понимаешь, что-то в этом Горетовском есть такое… Тут его за сумасшедшего держат — между прочим, городу-то лестно, как же, свой городской сумасшедший, этакий подарок Верхней Мещоре к соро­калетию, чтó там твой водный парк… А я сомневаюсь. Я ведь его часто вижу, он тут за­всегдатай, даром, что в заведении «Крым» — «Крым»! — по большей части пиво пьет, а не мускат Крас­ного Камня…

Румянцев глотнул из бокала, пыхнул гаваной.

— Не убедил, — констатировал он. — Ей-богу, не вижу ничего особенного. Занятно, да. Но объяснимо без привлечения потусторонних сил и прочей ерундистики.

— Тьфу на тебя, — фыркнул Федор. — Я разочарован. Лауреат тоже… Давай еще по одной, я угощаю. Да не беспокойся, Николаша, уж по порции «Коктебеля», хоть бы и пя­тидесятилетнего, могу себе позволить, с гимназическим-то товарищем… Так, а теперь слушай, а то твой скептицизм мне уже… Слушай! Времени мало, вот-вот конторские ва­лом повалят, некогда станет лясы точить. Первое, может, и малость, а для меня — знак. Он, видишь ли, с Наташей Извековой сошелся, в девичестве Туровской. Помнишь Наташу? Прелестная барышня, ангел, и умна редкостно, помнишь, ну? А Митя Извеков, муж ее, годом нас моложе, тоже, должно быть, помнишь, по дипломатической части пошел, страшную смерть принял.

— Знаю, — кивнул Румянцев, — как не знать… Я его недолюбливал, но когда услы­шал, знаешь, Федюня, жутко стало. Наташу вот помню смутно, но ты, пожалуй, прав: барышня не лишена была известного очарования.

— Барышня, — раздраженно произнес бармен, — не просто «не лишена». Ты тут эту свою столичную снисходительность оставь, пожалуйста!

— Усти-и-инов! — насмешливо пропел гость. — Break! Что разгорячился-то?

Федор шлепнул ладонью по стойке.

— Прости, Николаша. Правда разгорячился, прости. К Наташе, не скрываю, издавна неравнодушен. Ревновал ее сильно, потом, когда Митя сгинул, переживал, а как все открылось — очень ей сочувствовал. Издали, конечно… За ангела ее почитаю, можешь смеяться… А тут этот Максим Юрьевич, без роду, без племени. И Наташа его принимает. Воля твоя, а для меня это знак.

— Между нами говоря, — заметил профессор, — пристроиться к красивой, да к тому же состоятельной вдовушке — отнюдь не признак безумия. Однако продолжай.

— Второе: он и сам… Не знаю, как объяснить. Поговори ты с ним, может, поймешь что-то умом своим ученым… Но вот видишь ли — приходит неведомо откуда совершен­ный дикарь, живет поначалу в заведении у Маман…

— Маман все такая же? — блеснув глазами, перебил Румянцев.

— Что ж ей сделается… Так вот, поначалу у Маман, а затем — скоро! — пленяет, уж не знаю чем, ангела Наташу, при этом, заметь, ровным счетом ни в чем ничегошеньки не смыслит, а проходит буквально полгода — и прямо-таки подминает под себя верхнемещор­ский, да и окрестный, рынок консультационных услуг. Любые консультации, на любые темы: недвижимость, трудовые ресурсы, коммерческие проекты, что угодно! От клиентов отбоя нет! Извековский капитал преумножается… Ревную, да, но и рад за Наташу! Живут, правда, гражданским браком, да только кому до этого какое дело, в наше-то просвещенное время?..

— А кстати, ты, Федор, женат? — спросил гость.

— Женат, женат… И детишек трое… Я платонически…

— Ну-ну, — проговорил Румянцев.

— Иди ты… Теперь третье. Может быть, это тоже психоз, но — оцени сам. Добыл себе, Горетовский, я имею в виду, добыл, не знаю как, чудовищное болгарское бренди. «Плиска» называется, слышал когда-нибудь? Вот и я до того не слышал, а ведь профес­сионал… Пить это никак невозможно, уж поверь. Но добыл, три ящика. Далее, эту свою одежду, в которой у нас появился, хранит, как святыню. Как туринскую плащаницу. И — внимание, профессор! — чуть гроза, облачается в это, прости меня, merde, хватает флакон своего, не могу выразиться иначе, пойла и бежит куда-то. Выясняется: бежит не куда-то, а в Природный Парк. Скачет там по деревьям — я сам видел однажды, грешен, любопытство разобрало, — пьет эту свою «Плиску» прямо из флакона. Должен сказать, Николаша, впе­чатление сильное! И молит Бога, громко, криком, даже не молит, а требует, послать мол­нию, дабы перебросила его в некий параллельный мир, представь!

Бармен перевел дух. Профессор молчал.

— И последнее, — сказал Федор. — Он в темноте светится. Вот тебе крест, — Устинов размашисто перекрестился. — Это достоверно. Светится не ярко, но при желании разгля­деть можно. Желтоватое свечение такое, мягкое. Он, правда, темноты избегает, но мне как-то раз довелось лицезреть… Страх Божий.

— А обследовать на этот предмет?

— Да что ты, Николаша! — удивился бармен. — У нас, слава Богу, свободная страна. Как же можно, если он не хочет?