Время грозы (СИ)

— Ага, закончу только про мои первые дни. Ну что, через Ухтомку проехал — рос­кошное место, виллы, как в Ницце какой-нибудь. Косино тоже проехал, собственно, это единый такой городок. Смотрю — а кольцевая где же?! Нету! Дальше попер, я ж говорю — упрям, да и ярость во мне поднялась, тупая какая-то. Ах, думаю, вы так? Ну, вот вам! Смешно… Голодный, между прочим… Еду-еду — ничего знакомого. Через город Перово проехал, докатил, наконец, до границы Москвы, до окружной железной дороги. У нас году в шестьдесят первом кучу пригородов в Москву включили, а тут, стало быть, так и оста­лось. Может, и правильно. Не столица, к тому же… Тут уж не выдержал, повернул ог­лобли. Потом в Москве бывал, конечно. Часто езжу, по делам. Правильно у нас гово­рят: столичный город провинциальной судьбы. То есть это у нас про Ленинград говорят. Про Петербург в смысле. А у вас тут наоборот. Да, бывал и в Петербурге — чума, а не го­род… Ладно, отвлекся что-то… Значит, на обратном пути, в той же Ухтомке, украл в кафе каком-то сэндвич. Прямо со столика. Публика, я думаю, удивилась… Ночью уже вернулся сюда, в Верхнюю Мещору, без сил абсолютно. Вернулся, потому что считал и считаю — если здесь я очутился, то только отсюда и могу обратно попасть, домой. Ну, и велосипед же еще вернуть надо было. Темно уже, тихо в городе. Велосипед аккуратно так поставил туда, где взял. Очень, кстати, боялся. Не что накажут боялся, а — позора. Вспомнил Ефре­мова этого — едва со стыда не сгорел…

Румянцев засмеялся:

— Да, Афанасий у нас фигура прямо-таки символическая! Отчасти — городской су­масшедший. Впрочем… гм…

Он цепко взглянул на Максима. Тот тоже засмеялся:

— Да, потом-то я его в этой роли полноценно заменил. Да и сейчас тоже… Но ужас у меня от воспоминаний об этой первой встрече долго оставался. Короче, подумал я, даже не подумал, а так, по наитию — пошел в заведение мадам Малининой. Маман то есть.

Ученый кивнул — знаю, мол.

— Там ночью окна ярко так светились, — продолжил Горетовский. — Смех, музыка… Ну, вот туда и пошел. Предложил свои услуги, типа работу какую-нибудь делать, любую, самую черную. Почти не надеялся, думал, прогонят, да еще по шее дадут. Так нет, взяли. Представляете, взяли!

— Что же удивительного? Охотников черную работу выполнять не много.

— Да не это даже удивительно! Удивительно — отношение! Ведь, между нами го­воря, шлюхи, простые шлюхи — а добрые, душевные, ласковые, хлопотали вокруг меня, с Маман во главе… С ума сойти можно…

Румянцев пожал плечами.

— Это уж позже, — сказал Максим, понизив голос, — эталон доброты мне встретился. Наталья Васильевна. Это… это…

— Ангел, — подсказал профессор.

— Именно, — твердо ответил Максим. — Ну, с тех пор, едва гроза — я галопом в лес, на мою полянку. Залезаю на тот дуб, жду молнии, чтобы обратно перекинула. Пока, как ви­дите, ничего не вышло. Вот теперь всё. Да, насчет романа — вы, Николай, упомянули. На­таша тоже всё советовала. А я не писатель. Ну никак. Рассказывать еще могу, а записы­вать — это нет. Так она вместо меня пишет! Я ей расскажу о чем-нибудь — секретов от На­таши у меня нет, — она, смотрю, в блокноте строчит что-то, а потом — за терминал. И пи­шет. Издавать, говорит, будем под твоим именем, и никаких! Правильно вы сказали — ан­гел!

— Ангелы бесплотны, — заметил Румянцев.

Максим покраснел.

— Ладно, никому не говорю, а вам скажу, — мне с Наташей во всех смыслах хорошо. Ребенка она очень хочет… А я себе позволить не могу — чужой я тут. Никто, ниоткуда. Вот получится уйти — а ребенок как же? Хватит, там уже двое сирот, теперь тут…

— Так уж и чужой, — возразил профессор. — Рассказывают, вы здесь вполне преус­пели.

Максим только махнул рукой.

— Ну, что, — сказал он, — выпьем, закурим, да и рассказать вам в общих чертах про мой мир?

— Я весь внимание, — откликнулся Румянцев, наполняя бокалы.

— Тогда слушайте. Истории наши, как я понимаю, разошлись в июне семнадцатого года, когда у нас — большевики помогли Временному правительству разгромить мятеж Корнилова, а у вас — Корнилов взял Петроград и установил военную диктатуру…

Горетовский говорил долго, отвечал на вопросы Румянцева, ответил на два теле­фонных звонка Натальи Васильевны, снова говорил, говорил, говорил…

…Мягко светила установленная на широком низком столике лампа с зеленым аба­журом; система очистки воздуха бесшумно уносила в небытие слои табачного дыма; убы­вала винтажная «Массандра» в хрустальном графине.

Около двух ночи Румянцев, извинившись, попросил разрешения на минуту-другую погасить лампу. В темноте Максим почему-то молчал. Наконец, профессор пробормотал: «Действительно, отчетливая аура…», включил лампу, и рассказ продолжился.