Время истинной ночи

Она понимала, что они идут на верную гибель. Все эти ослепительные воины со своим драгоценным оружием были готовы устремиться во тьму, столь невыразимо чудовищную, что в ней разом - и навсегда - прервется вся эта музыка. Она чувствовала, как в небе над этим воинством формируется символический образ, означающий не зарождение надежды, а ее крушение, означающий переход от времени необузданных высоких мечтаний к долгим годам отчаяния или цинизма. Ей захотелось закричать, захотелось предостеречь их, но чем помогли бы ее слова? Они знали, насколько ничтожен их шанс на победу. Они знали, что Зло, с которым они вознамерились сразиться, может оказаться куда более могущественным, чем все их молитвы, реликвии и талисманы вместе взятые... и все же они готовились вступить в бой. Их были многие тысячи, пеших и конных, последние крепко сжимали коленями бока своих скакунов, сжимая в руках рукояти мечей, ручки пистолей, приклады арбалетов. И Святой Огонь. Он горел в десятке огромных хрустальных шаров и в целой тысяче хрустальных сосудов. Настолько прекрасный, что на него было больно даже взглянуть, настолько проникнутый надеждой, что она разрыдалась, услышав его напев. Ибо это была песня веры. Чистой веры. Такой, вкушать от которой она могла бы всю жизнь - и все равно изнемогать от жажды. Она могла бы захлебнуться этой верой и утонуть в ней - и все равно так и не напиться впрок.

- Вы умрете! - закричала она, обращаясь ко всему воинству. Не желая, чтобы эта музыка заканчивалась. - Вы все умрете, вы все умрете чудовищной смертью! Лес пожрет вас всех заживо! И какой от этого будет прок? Расходитесь по домам, пока еще не поздно.

И тут ей показалось, что один из воинов-монахов повернулся к ней. Очи у него были как жидкое пламя, как Святой Огонь, и смотрел он прямо на нее. Меч и щит были у него из чистого золота, а знамя, прошитое бисером, звеня, трепетало в воздухе над головой. Слишком он сверкал, чтобы можно было смотреть на него в упор, но и слишком он был прекрасен, чтобы от него можно было отвести глаза. И голос его был как дыхание ветра.

- Есть вещи, - шепнул он, - за которые не жалко умереть.

И тут музыка превратилась в солнечный свет, превратилась в покой, в блаженный покой, и она почувствовала, что видение исчезает. Растворяется, растекаясь теплом. Тихим теплом материнских рук, любящим теплом отцовских глаз.

И впервые за много ночей Йенсени Кирстаад заснула.

26

В царстве черной лавы...

В цитадели ночной тьмы...

В тронном зале Неумирающего Принца...

Ждал Калеста.

Форма, появившаяся перед ним, не пожелала широко объявить о своем прибытии, она обошлась без труб и фанфар. Материализуясь, она издала тихое шипение, как будто поскребли ногтями по дереву. Узнавание прошло мгновенно.

- Кэррил. - Острые черные губы выплевывали слова, трудно переносимые и для слуха, и для разума. - Чему я обязан столь сомнительным удовольствием?

Когда глаза Кэррила окончательно материализовались, он окинул взглядом весь роскошно убранный зал: позолоченные кресла, хрустальные люстры, стена из сплошного черного стекла, сквозь которую можно было смутно разглядеть все царство.

- Хорошо живешь.

Калеста с важным видом кивнул:

- Мой покровитель богат.

- И могуществен?

- Разумеется.

- И ты ему в этом, конечно, способствуешь.

- Каждый из нас связан с людьми на свой лад. - Черный туман, овевающий весь его стеклянистый облик, зашевелился на шее клубком змей. - Но почему ты здесь? Мы друг друга не любим, не так ли?

- Не любим, - согласился Кэррил. - И, наверное, никогда не полюбим. Он сделал несколько шагов по направлению к Калесте, провел пальцем по ручке позолоченного кресла. И когда заговорил вновь, в голосе его прозвучала непривычная строгость: - Ты посягнул, Калеста.

Черный демон хмыкнул:

- Едва ли.

- Ты посягнул, - повторил Кэррил. - Девять столетий назад я вступил в союз с человеком, а теперь ты вмешался.

В фасетчатых глазах Калесты блеснула искра понимания.

- Джеральд Таррант.

Кэррил кивнул.

- Если ты пришел из-за этого, то пришел напрасно. Таррант принадлежит мне. Я поклялся в этом в тот день, когда он свел на нет мои планы в землях ракхов. Он и этот столь возомнивший о себе священник...

- Священник меня не интересует. Я говорю об Охотнике.

На черном лице появилась улыбка, в кромешной пропасти сверкнули обсидиановые зубы.

- Жаль, что ты проделал такой путь из-за столь безнадежной затеи. Этот вопрос даже не обсуждается.

- Мне так не кажется, - возразил Кэррил. - На мой взгляд, этот вопрос имеет отношение к основным ценностям нашего существования. Или тебе хочется, чтобы я вынес его на третейский суд?

Многогранные глаза гневно сверкнули.

- Ты не осмелишься!

- Неужели?

- А на какой основе? Принцип невмешательства? Но эта война началась задолго до того, как ты ввязался.

- Мы с ним связаны девять столетий, Калеста. И тем самым все твои притязания оказываются смехотворными, да ты и сам понимаешь это. Ты ведь помнишь правило? Никто не смеет вмешиваться, после того как другой предъявил претензию.