Время итогов

Вы можете возразить: позвольте, а каждому ли доверяли гитлеровцы конвоирование военнопленных? И не предполагает ли уже одно это доверие, что Василий, прежде чем стать конвоиром, «имел на своем счету» тяжкие преступления? Действительно, это немаловажный момент, и он почти не освещен в биографии Василия Никитина, почти, так как, сообразуясь со всем складом характера Василия, нетрудно заключить, что он не мог запятнать себя убийством наших людей. Однако — я не скрываю — хотелось бы побольше знать о поворотных моментах в жизни Василия. И в этой связи можно и нужно говорить о некоторых недомолвках и упущениях писателя. Вот ведь штука-то: Андрея Соколова немцы тоже «облекли доверием», поручили ему возить в машине важного чиновника гитлеровской армии. Но кому придет в голову заподозрить Андрея Соколова в предательстве? Очевидно, все дело в недостаточной проясненности образа Василия. Так об этом и надо говорить, говорить по-деловому, аргументированно, не прибегая к устрашающим ярлыкам и заклинаниям, ибо последние, от чьего бы имени они ни исходили, еще никогда не помогли внести ясность в существо обсуждаемого вопроса.

Теперь о наказании. Действительно, юридически Василий Никитин остается ненаказанным. У него не хватило мужества рассказать о своем преступлении ни тогда, когда он перебежал от гитлеровцев к партизанам, ни впоследствии, когда он вернулся в деревню. Более того, и Иван Касимов, единственный очевидец его преступления, не предает гласности его прошлое. Но значит ли это, что С. Воронин и его герой примиряются с Василием Никитиным, занимаются моральной реабилитацией предательства, как утверждаете Вы?

Ничего подобного! Иван Касимов, столкнувшись с Василием Никитиным, переживает сложные чувства (вплоть до горького сожаления об участи своего школьного товарища), но окончательное его суждение совершенно определенное: «И нет примирения мне с Василием. И жалко его. И чужой он мне». Причем сказано это отнюдь не шепотом, как Вам представляется. Сказано это в конце произведения, где суждения обычно приобретают характер итоговых выводов.

Другое дело — вопрос о глубине решения поставленной проблемы. И здесь, мне думается, можно спорить с писателем, высказывать свои пожелания. Лично мне, например, хотелось бы видеть на месте Ивана Касимова человека более крупного характера, более широкого кругозора, — тогда, возможно, легче было бы придать самой проблеме большую масштабность, большую психологическую насыщенность.

Но оставим в стороне пожелания этого рода. Сейчас гораздо важнее поставить вопрос так: а все ли возможности для решения столь ответственной и, я бы сказал, кровоточащей темы исчерпал писатель, избрав своим героем Ивана Касимова? И что это такое Иван Касимов? Плод воображения, выдумки писателя? Или он, этот Иван Касимов, человек, прошедший через все ужасы войны, все потерявший на войне — здоровье, семью и тем не менее сохранивший великодушие, жалостливое, порой излишне жалостливое сердце, реально существует, живет среди нас? По-моему, двоякого ответа на этот вопрос быть не может. И великодушие Ивана Касимова простирается не только на поверженных врагов, чьих детей он спас во время войны, рискуя своей жизнью, — об этом Вы очень хорошо говорите. Иван Касимов великодушен, терпелив и способен прощать многое и в своем собственном доме. Иначе — будем откровенны — не так-то легко было бы объяснить многое из того, что было на нашей памяти. И если бы Вы в связи с рассказом Сергея Воронина спокойно и мужественно, как это умели делать в старину революционные демократы, поговорили о сильных и слабых сторонах в характере Ивана Касимова, — от этого была бы несомненная польза всем нам: и литераторам, и самому Ивану Касимову.

Да, Иван Касимов, столкнувшись с Василием Никитиным, казалось бы, идет по пути «всепрощения» («Нет уж, что уж там... — думал Иван, идя к дому. — Не сладко ему. Каждый день казнится. Куда больше такого наказания... До последнего часа своего будет мучиться, хотя бы и открылся... А каково ребятам будет. Узнают, какой батька... беда!»). На самом же деле, быть может, сам того не ведая, Иван наказывает Василия куда более жестоко, чем наказала бы того любая судебная инстанция.

Не будем гадать, что произошло бы, разоблачи Иван Василия Никитина. Возможно, его осудили бы на заключение, хотя вряд ли это случилось бы в конце пятидесятых годов: ведь была широкая амнистия; даже бывшим полицаям и бежавшим от наших войск за океан разрешено возвратиться на родину и пользоваться всеми правами советских граждан — трудиться, учиться, отдыхать, растить детей, даже, как Вы замечаете, «получать по достижении определенного возраста пенсии от государства». Так что же говорить о Василии Никитине, который более года сражался в партизанах, а затем в самые трудные годы, получая граммы на трудодень, а то и вовсе ничего не получая, в поте лица работал в колхозе?