– Нетта, радость моя, может, хотя бы ты не будешь напускать словесный туман? Я привык, что все вокруг ничего не хотят мне рассказывать. Клюся – потому что у неё какие-то замещения и компенсации. Настасья – потому что я отец, и ничего не понимаю. Лайса – потому что у неё служебные тайны. Ребята – потому что я директор. Микульчик – потому что он жопа с ручкой. Один Миха рад всё рассказать, но ему пока нечего. С людьми всегда сложно, я знаю. Но ты, красота ненаглядная, почему хвостом крутишь? Откуда между нами-то секреты?
– Я боюсь, Антон. Мы с тобой сейчас как кот в коробке у Шрёдингера. Мы уже или живы, или мертвы, но не узнаем этого, пока она не откроется. И каждый сделанный мной шаг тебе навстречу, разрушает эту суперпозицию.
– Эй, – я допил стакан и налил новый.
У меня впереди целых два стакана, и это прекрасно. Не так прекрасно, как когда впереди три, но лучше, чем когда останется один. Четвёртый я себе пока не разрешаю. Надо оставлять пространство для роста.
– Я не понял аллегории. Если мы внутри коробки, то мы уж точно знаем, живы или нет. Это Шрёдингер пока не в курсе, нужно ли ему покупать кошачий корм.
– Нет, Антон. Факт смерти нельзя наблюдать изнутри неё. Суперпозицию может разрушить только внешний наблюдатель.
– Это для меня слишком сложно, прости, – признал я, попытавшись осмыслить концепцию. – Я не очень умный, ты знаешь.
– Тот, кто умер, никогда не знает об этом.
– Ну ещё бы, его ведь нет. А значит, и знать некому. Но ведь тот, кто не умер, знает это про себя точно! А значит, если есть кому задаться вопросом «Жив ли я?», то это уже готовый положительный ответ. Когито эрго сум и всё такое.
– Смерть – лишь точка на оси времени, за которой тебя нет для Наблюдателя. Момент решения, что коробку пора открыть. В этот момент суперпозиция коллапсирует, хотя Шрёдингер ещё не знает, идти за кормом или за лопатой.
– Нетта, мне стыдно… Вру, не стыдно. Но я чем дальше, тем меньше понимаю.
Второй стакан подходит к концу. Глоток-другой, и всё. Останется один. Это небольшие стаканы, со льдом туда входит сто граммов. Но если класть меньше льда… Нет, это неспортивно.
– Для внешнего наблюдателя время кота линейно. Поэтому он может констатировать его смерть.
– Это я понимаю! – обрадовался я.
– Но для кота это не так. Смерть – внешнее по отношению к нему событие.
– Этого я не понимаю, – я снова расстроился.
Тем более, что в стакане остался только подтаявший лёд. Ничего, впереди ещё один. И он последний. Да, чёрт побери, последний! Впрочем, льда стало меньше, а значит, последний стакан чуть полнее предыдущего. Следующий был бы ещё полнее. Но его не будет. Не будет, я сказал!
– Время и похоже, и не похоже на дорогу.
– Звучит как загадка Безумного Шляпника: «Why is a raven like a writing desk?».
– Если ты проезжаешь на машине через город, то для тебя он начался, какое-то время был, потом закончился. Этим время похоже на дорогу – так человек рядом с тобой родился, жил и умер. Но то, что ты проехал через город, не значит, что его не стало.
– Но в город я могу вернуться!
– А вот этим время не похоже на дорогу. Будучи наблюдателем, мы едем по ней всегда в одну сторону. Но будучи наблюдаемым, не едем вообще. Кстати, ответ на загадку Шляпника – crowquill. Писчее – и одновременно воронье перо. Инструмент фиксации наблюдения наблюдателя, орудие массового разрушения суперпозиций.
– Нетта, но, если смерти нет, то чего ты боишься?
– Что ты для меня или я для тебя станем Наблюдателем. Я хочу остаться с тобой в коробке.
Третий стакан всегда хочет быть не последним. В этом его – и моя – проблема. Однажды это случится.
Но ещё не сегодня.
Глава 25. Кэп
If I wasn’t real, I shouldn’t be able to cry.Lewis Caroll. Through the looking-glass
_______________________________
– Есё по стакансику, Кэп-сама? Кампай!
– Сека, ты уже накампалась в жопу.
– Настаса, я бы обидерась, но мне сейсяс сриском хоросо. Поэтому я тебя сейсяс рюбрю. И Кэп-сама рюбрю. Кампай!
– Кэп, да скажи ты ей! Плохо же будет.
– Отложи ей бутылку пива на опохмел и отстань. Имеет право.
– Натаса, ты знаес, сто он нас не рюбит? Он думает, что мёрвым рюбить нерьзя!
– Сека, ну что ты несёшь, дура ты пьяная? Тебе точно хватит.
– Нет, Натаса, не хватит! Кампай! Я тебя рюбрю! Ты хоросая зенсина. Некрасивая, но хоросая. Наверное, есри бы ты быра красивая, то стара прохая, как я. Красивые сясто зрые и нехоросые.
– Сека, прекрати.
– Красота – это групо. Это совсем-совсем немного серовека, то, сто снарузи. Посему рюди смотрят снарузи? Посему Кэп не видит, какая ты хоросая внутри себя?
– Я вижу, – возразил я. – Натаха, не слушай её, она набралась.
– Так, – сказала Сэкиль и встала с кровати, – я в дус. А потом я приду и показу, как я вас рюбрю. Я буду рюбить вас обоих. Вместе и по осереди. Потому сто я красивая, и вам будет приятно рюбить меня. Не вздумайте заснуть, пока я в дусе!
Она, качаясь и держась за стенку, отправилась в душ. Через полчаса и пару бокалов мы с Натахой про неё вспомнили, нашли голой и спящей в обнимку с унитазом, отнесли в кровать.
***