Время колоть лед

На продавленном диване курилки онкогематологического отделения, бывает, мамы передают друг другу “чебурашку” – крошечную бутылку коньяка. И в сотый раз пересказывают только в онкоотделении понятный анекдот про мальчика, который едет в лифте и бормочет: “Овен, Козерог, Водолей, черт, не помню”, нажимает “Стоп”, возвращается на свой этаж, вбегает в кабинет и спрашивает: “Доктор, я забыл, какой у меня диагноз?”

Мамы так хохочут иногда над этим, наверное, самым популярным в 2008 году анекдотом больничной курилки, что какая-нибудь из них вдруг возьмет, да и заплачет. Обычно это та самая, которая купила коньяк. Та, у которой сегодня сдали нервы.

Этот продавленный диван – самая психотерапевтическая из всех психотерапевтических кушеток. Иногда там плачут мамы, которым врачи сказали, что шансов нет. Или мамы, узнавшие, что, пока они тут лечат своего ребенка, где-то дома их муж и папа завел другую семью. Иногда, зарываясь головой в плешивую подушку дивана, смеются сквозь слезы мамы, узнавшие, что их ребенку нашли совместимого донора костного мозга, а значит, появился шанс на спасение. А иногда наоборот – донор не найден, поиски решено прекратить, и будут пробовать что-то другое; значит, шансы совсем невелики.

Но чаще здесь просто разговаривают сразу обо всем. Это как солдатский привал у тлеющих головешек в окопе, в перерыве между сражениями. На диване тесно, мамы прижимаются друг к другу. Иногда с ними курит медбрат Коля. Как правило, он единственный мужчина в этой курилке. По ночам – единственный мужчина на весь этаж. Коля учится на четвертом курсе медицинского института. И окончательно решил, что никогда не пойдет в педиатрию.

– Почему, Коль?

– Я, когда поступал, мечтал лечить маленьких детей. Поступил, пришел сюда работать и сразу понял – это тяжело, прямо тупик: они же даже не могут сказать, где болит. Хуже, чем у ветеринаров, только тут дети: они смотрят на тебя и плачут, а ты ничего сделать не можешь!

У Коли борода, из-за нее он выглядит немного старше своих лет. Из-под рукава – смешная подростковая татуировка. Тянется через всю руку и шею, заползает прямо на затылок. Татуировка выдает Колин возраст с потрохами.

Иногда мамы просят Колю посмотреть за ребенком, когда бегут покурить. Иногда Коля сам вечером ходит по отделению, заглядывая то в одну, то в другую палату. Дети любят медбрата и уважительно называют его Николаем.

Уже поздно, начало двенадцатого. В отделении почти все спят. Только из третьей палаты слышен тонкий голос. Это Чулпан Хаматова читает вслух “Золушку”. Дело идет к концу: козни мачехи расстроены, Принц нашел возлюбленную. И тут Чулпан вдруг запинается: “…когда свадебный поезд отправился в церковь, то старшая сестра сидела по правую руку от Золушки, а младшая – по левую. И вдруг на карету налетели голуби. И тот, что сел справа, выклевал левый глаз… Ой. Ну, поклевали голуби зерна и, высоко взлетев, сели на карету и проводили всю веселую компанию в путь. Целую тебя, мое счастье, спи”, – это уже она шепчет на ухо семилетней Даше Городковой, девочке, ради которой после спектакля, между съемками в “Бумажном солдате” и катанием в “Ледниковом периоде”, поздней ночью проехав через весь город, Чулпан, как и обещала, прочла сказку на ночь.

“Никогда в жизни не знала, что в «Золушке» были какие-то голуби, которые выклевали сестрам глаза. А вы встречали такой финал? – спрашивает Чулпан медбрата Николая. И, не дождавшись ответа: – Хорошо, что Даша уснула и этого не слышала”.

Коля провожает Чулпан до выхода из отделения, закрывает на ключ дверь. Хаматова – последний на сегодня волонтер Российской детской клинической больницы.

Доехав до дома, она курит на улице, чтобы перевести дух. Дома в ее кровати спят две дочери, Ася и Арина, Дашины ровесницы. Чулпан освобождает себе место между девочками, забирается под одеяло.

Спохватывается и заводит будильник на 7:30. Она обещала позвонить и пожелать Даше доброго утра перед пункцией. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА: В какой-то момент больница для всех нас стала чем-то вроде главного мира, в который мчишься отовсюду, не зная усталости. Там была – жизнь. Вот действительно жизнь. И она была важнее всего остального.

Параллельно отпадали многие внешние связи, потому что то, что видишь и переживаешь в больнице, ты потом пытаешься рассказать людям на вечеринке, коллегам, знакомым и не очень… Всем и каждому. Но вдруг оказывается, что они не хотят, не готовы это услышать.

ГОРДЕЕВА: Мама мне говорила: “Побереги себя, зачем тебе все эти переживания?” А тогдашний бойфренд сообщил с умным видом: “Если всё время вариться в мире болезни, сама заболеешь”. Мы с тобой, помню, тогда шутили, что можем испортить любую вечеринку своим появлением: мы врывались в нормальную чужую жизнь с рассказами о том, что мы пережили, переживаем в отделении, с рассказами о детях, врачах, жизни и смерти – это не пафосное обобщение, так и было! – и люди за прежде веселым столом замолкали. От нас отсаживались. Это очень болезненный был опыт, но незабываемый.