Время красного дракона

— Воздержись, Сан.

— Почему, Христианыч?

— Он в тире. Да, он в тире, Сан.

Тиром в магнитогорском НКВД называли бетонную камеру в подвале, где расстреливали одиночек или небольшие группы преступников, приговоренных к ВМН. Выстрелы ощущались через стены и в КПЗ, и в комнатах следователей, и на дворе. Когда кто-нибудь спрашивал о подозрительных звуках, ответ был один:

— Стреляют в тире, у нас в подвале — тир.

Придорогин не мог представить Генриха Ягоду в тире. Руки у начальника НКВД затряслись мелкой дрожью. Он изорвал передовицу:

— Стенгазету выпускать не будем!

— Что-то случилось? — спросил Порошин.

— Ягоду отправили в тир, тет-а-тет. Да, возьми вот сигнал, письмо, я не читал его. Хитаров мне передал, разберись, доложи.

Придорогин извлек из планшета измятое письмецо, бросил его Порошину. Не до писулек было ему, начальнику НКВД. Известие об аресте Ягоды перевернуло мир. Что же происходит в стране, в партии? Какую выбрать линию поведения? Куда девать серебряный портсигар с гравировкой: «Соратнику — от Генриха Ягоды»? По стране таких портсигаров не так уж много: у Гуго Зильвиндера, у Жана Берга, у Лазаря Когана, у Нафталия Френкеля...

На фоне глобальных событий ночное происшествие в доме Меркульевых стало казаться ничтожным. Можно сказать, ничего там не было. Ну, баня, одурение от угара и самогона... Господи, с кем не приключается? Табельное оружие ведь не потерял. Пьяный, в одних кальсонах, с наганом в руке переплыл заводской пруд. Почти, как Чапаев!

Порошин прочитал кляузу, переданную ему Придорогиным, и решил показать ее Гейнеману. У Мишки была хорошая двухкомнатная квартира по улице Пионерской, вблизи Немецкого магазина. Иногда Мишка врал, будто он, пользуясь службой, развратничает в колонии с бывшими графинями и фрейлинами. В самом деле он был застенчив и беспомощен в общении с женщинами, начинал умничать, стихи читать, суетиться. Он был влюблен в Эмму Беккер, но она даже не заметила его, выбрала Виктора Калмыкова. Невесту свою — Лещинскую Гейнеман застал случайно в постели с Мордехаем Шмелем. И женился Мишка как-то скоропалительно на Марине Олимповой, от печали и отчаяния. Она не переехала к мужу, жила с родителями, приходила как бы в гости. Поэтому Трубочист и продолжал жить в квартире Гейнемана.

Ревность в дружбе не менее остра, чем в любви. Трубочист отбирал у Порошина Мишку — друга детства. И невозможно было понять, почему Гейнеман сроднился с этим психом. Трубочист ведь полагал, будто Россию погубили — революция, Ленин, носители черного огня. А у Ленина в соратниках были сплошь евреи! Гейнеман возражал:

— Возле Ленина никогда не было ни одного еврея! Все эти Троцкие, Зиновьевы, Свердловы, Каменевы, Бухарины — выродки, идеологические и национальные инвалиды, одним словом — коммунисты!

Дверь в квартире Гейнемана почти никогда не закрывалась на запоры: заходи, раздевайся, чувствуй себя, как в клубе, как дома. Сюда приходили поэты, артисты, художники, журналисты. Бывали здесь и Аркадий Гайдар, и Лидия Сейфуллина, и Вася Макаров, и Борис Ручьев, и Миша Арш, и Люда Татьяничева, и Михаил Люгарин... Трубочист в этой среде признавался и за поэта, и за живописца. Одну из его картин Порошин видел: на черном холсте белые следы босого человека. Картина называлась претенциозно: «Последняя ночь, или Исус Христос». Какое же это художество? Просто Трубочист загрунтовал холст, покрасил его черной краской, налил в тазик белил, потоптался босым в краске и прошелся, наследив, по гипотенузе — из нижнего угла в верхний.

— По-моему, это гениально! — восторгался Вася Макаров.

— Потрясает глубиной не очень понятной мысли, — поддерживала Татьяничева.

Порошин замыслил поиздеваться над художником и ценителями искусства. Он изготовил такое же черное полотно, затем намазал густо белилами газету, сел на нее голым задом и отпечатал вторым присестом свой зад на черном фоне. Задницу свою Аркадий Иванович с трудом превеликим оттер тряпкой, смоченной в керосине. Полемика требует жертв. Через три недели Порошин принес свою картину в салон Гейнемана, назвав ее одним словом — «Любовь».

Картину Порошина оценили высоко, а Трубочист весело торжествовал:

— Вы задумали посмеяться, а результат из другого измерения. Работа ваша интересна, хотя и вторична. И смысл есть — две доли любви. Две одинаковых доли. А может быть, одна любовь, разделенная на две доли, разделенная в судьбе.

— Значит, моя задница талантлива? — продолжал иронизировать Порошин.

— Да, она выразительнее вашей головы, — заключил Трубочист.

— А ты, Трубочист, умеешь рисовать, можешь изобразить предмет? Ну, к примеру, чтобы лошадь походила на лошадь? Человек — на человека?

— Могу, — кивнул Трубочист.

— Нарисуй мою Фросю, получишь тыщу рублей.

— Согласен, изображу Фросю.

Недели через три Трубочист принес какую-то мазню-абстракцию, из которой проглядывал желтый подсолнух, растущий в корыте с белыми крыльями лебедя в хаосе белых, красных и черных безумий.

— За эту абракадабру я тебе не дам и пятака, — выгнал художника Аркадий Иванович.