Время крови: Дикий север: 1765-1922 гг.

– Исторические? – проурчал он и шевельнул густыми усами. – Да, исторические. И я нисколько не сомневаюсь, что всё, что нынче происходит в стенах Москвы, глубоко возмущает и оскорбляет чувства чести и справедливости лучших людей России. Я уверен, что эти лучшие люди пойдут вместе и заодно со мной в деле, возложенном на меня доверием Государя императора. Я уверен, – полковник Ефремов перешёл на крик, – уверен, что победа над крамолой должна быть достигнута не только штыками и залпами, но и твёрдостью духа лучших общественных сил России! Я призываю вас объединиться и сплотиться в борьбе против обрушившейся на наши головы революции!

В морозном воздухе хлопнул выстрел. Полковник успел увидеть раздувшееся в холоде пороховое облачко. Пуля сшибла с Ефремова фуражку.

– Разойдись! – крикнул полковник и вытащил из кобуры «наган». – А ну, гнида подпольная, выходи!.. Но гнида, судя по всему, юркнула за спинами собравшихся за угол. Вскоре от столпившихся никого не осталось. Ефремов опустился в сани и покатил к казармам, разглядывая дырку в фуражке. Каких-нибудь пять миллиметров ниже – и пуля царапнула бы его по лбу.

А через час после этого события Ефремов выехал с жандармами в сторону Каретного ряда, чтобы разобрать баррикады напротив театра «Эрмитаж».

Внезапно вокруг жандармов плотным кольцом выстроились дружинники с винтовками и пистолетами системы Маузер. Но держались они на расстоянии ста шагов, не ближе. Чуть дальше по улице высилась баррикада – нелепая бугристая свалка, блестевшая металлическими вензелями кроватей, черневшая гнилыми ящиками и крутыми боками бочек, белевшая битыми стёклами перевёрнутых сервантов, а ближе всех лежала брюхом наружу телега с оторванными колёсами. Вперёд вышел усталый человек в длинном чёрном шерстяном пальто. На его голове набекрень сидела мятая шляпа, под которой виднелась окровавленная марлевая повязка. В руке он держал чёрный «маузер», пистолет подрагивал в его грязной руке.

– Господа жандармы! – крикнул человек, морщась при каждом слове. – Именем исполнительного комитета Совета рабочих депутатов объявляю вас арестованными! – Его сильно небритое лицо широко раскрывало рот, стараясь проговаривать каждую букву, было заметно, что губы его потеряли чувствительность на морозе. – Сложите оружие! Победа за нами! Мы гарантируем вам жизнь, если вы не окажете сопротивления!

Ефремов шагнул вперёд и, не произнося ни единого слова, вскинул руку с «наганом». Выстрел застал революционного оратора врасплох, как и его товарищей по оружию. Человек в шляпе отшатнулся, поднял руку с «маузером» и упал на спину. Шляпа скатилась с его головы и затихла, словно притаившись, чтобы принять в своё лоно невесомо парившие снежинки. Один из пальцев на руке, сжимавшей «маузер», подёргивался. Революционные дружинники отхлынули тёмной волной и попрятались за углами домов. Жандармы открыли плотный огонь.

Револьверные выстрелы оглушили пространство. Над головами людей повисло облако порохового дыма.

Тимофей Тимохин, стоявший в окружении, отпрянул не сразу. Увидев упавшего товарища, он даже не сообразил, что командир их дружины погиб.

– Товарищ Никифор! – позвал он.

Как-то не вязалось случившееся с намерениями дружинников. Предполагалось, что жандармы, увидев себя в кольце, отдадутся в руки победителей, к каковым Тимохин отнёс себя немедленно, едва жандармский отряд был взят в плотное кольцо. Но произошло другое…

Революционеры, отстреливаясь, отступили. Основной огонь вёлся с баррикады, но она находилась далеко, некоторые пули подкосили своих же сторонников.

Тимохин бежал в сторону баррикады, слыша громкие удары свинца по брусчатке и свист пуль в воздухе. Перевязанная рука мешала двигаться легко. Когда пуля сбила с его головы шапку, он пригнулся и сразу споткнулся. Через секунду на него обрушилось что-то трухлявое сверху. Отряхнувшись, Тимохин оглянулся. Жандармы не наступали, но и не отодвигались назад, они держались на месте, стало быть, операция по захвату их отряда провалилась….

Тимохин сплюнул и прополз несколько метров, приникая к земле. Одежда казалась неподъёмно-тяжёлой. Обмороженные пальцы едва сгибались. Тимохин поймал себя на мысли, что при других обстоятельствах он бы не нашёл в себе сил двинуться с места – слишком сильны были усталость и страх, а рана в руке не переставала терзать уже третий день…

Тимохин остановился, вслушиваясь в свист свинца. Пули ударялись где-то совсем близко, крошили дерево, камень, стекло. Они взвизгивали при ударе, и было невозможно представить, чтобы этот удар мог прийтись по человеческому телу.

Тимохин заставил себя вернуться мысленно ещё на несколько дней назад, когда Степан Аникин выволок его из-под такого же вот обстрела, выволок окровавленного, выволок бесчувственного.

– Как ты, товарищ? – спросил Аникин, когда Тимохин разлепил веки.

– Еби их мать, – ответил Тимохин.