Время Культуры

Стоит пояснить. Бонди был пушкинистом-текстологом, работал с рукописями Пушкина. Он начинал свои занятия в известнейшем «пушкинском семинарии» Семена Афанасьевича Венгерова. Венгеров, по словам Шкловского, имел у себя копии всех пушкинских рукописей, которые давал студентам. Это ли не счастье!

Занятия текстологией оказали Сергею Михайловичу огромную услугу. Он пропитался мыслями Пушкина, ведь следя за поправками в стихах и поэмах, вносимых пушкинской рукой, за зачеркиванием слов, поиском и обретением новых, — он становился как бы соучастником их написания, начинал думать по-пушкински.

Могу себе представить, что было с пушкинистом, когда он, обратившись к черновику стихотворения «На холмах Грузии» (1829), посвященного, по общему мнению, оставленной в Москве Наталье Гончаровой, вдруг увидел другие строчки, говорившие о другой, непреходящей пушкинской любви: «Я твой по-прежнему. Тебя люблю я вновь/ И без надежд, и без желаний/ Как пламень жертвенный чиста моя любовь/ И нежность девственных мечтаний…»

Но я отвлеклась. Еще одно следствие его текстологической работы — желание следовать не за собственными фантазиями, а за мыслью автора.

Для Бонди — и в литературе, и в театре (а он любил и знал театр!) — на первом месте был автор. Он говорил: «Вы попробуйте дорасти до Пушкина, сделайте, как у него задумано, прежде чем придумывать «свои решения». Это, пожалуй, основа того, чему учил Сергей Михайлович.

Недаром его главным методом работы со студентами было чтение произведения вслух и последующий подробный комментарий. Он добивался того, чтобы не только каждое пушкинское слово стало понятно современному студенту, но чтобы стал понятен «замысел» поэта, направление и ход его мысли.

Юлиан Оксман

Но это я поняла не сразу. Первым делом бросалось в глаза иное. Сергей Михайлович был человек из другого мира. Родившийся в год рождения Осипа Мандельштама (1891), он нес на себе ореол культуры Серебряного века. Революция застала его уже сформировавшейся личностью. Студентом он сидел на Офицерской, слушая, как Блок читал своим глуховатым голосом драму «Роза и крест». Он участвовал в мейерхольдовской постановке «Балаганчика». Он воспитывался на Чехове.

Естественно, он ненавидел «прогнивший самодержавный режим». Он, как и Блок, как и Мейерхольд, видел неизбежность случившейся революции и ей сочувствовал. Прозрение пришло позднее, когда новый строй проявил себя как «новое самодержавие».

В нашем Педагогическом институте им. Ленина литературоведение читал проф. Ревякин. Читал нудно, по старым, заготовленным за десятилетия до того скучнейшим конспектам. Ни одной свежей мысли, ни одного своего слова.

А тут — Бонди. Живой, молодой, несмотря на возраст, увлекающий. И увлекающий не эфемерным быстро тускнеющим блеском, а строгим научным знанием, заманчивой перспективой рассказать о Пушкине что-то такое, чего никто не знает. И ведь рассказывал! Каждая лекция была открытием. За обычными словами открывался новый смысл. Я уже как-то писала, что по одному эпитету «печальная» к слову свеча в стихотворении «Ночь» («Мой голос для тебя и ласковый и томный») Сергей Михайлович определял, что поэт в комнате один, без возлюбленной. Что она и произносимые ею слова ему грезятся… Разве не открытие?

Бонди горевал, что пушкинские пьесы не ставятся театрами, считаются «несценичными», в то время как режиссеры просто не могут их поставить как того хотел автор.

Я думаю, что говоря о театре, Сергей Михайлович вспоминал Мейерхольда, кумира его студенческой юности, режиссера, звавшего Бонди в качестве консультанта на все свои пушкинские постановки. Вот и на последней работе мастера — опере В. Крюкова «Станционный смотритель», прерванной арестом Всеволода Эмильевича (1939), Сергей Бонди был консультантом. О мастере, замученном и убитом в советской тюрьме (1940), Сергей Михайлович писал в комиссию по реабилитации в 1955 году:

(Мейерхольд питал) “ненависть ко всему серому, бесформенному, слабому, натуралистическому”, ему “как режиссеру всегда был абсолютно чужд формализм, то есть — выпячивание формы в ущерб содержанию…” Господи боже мой, Бонди пытался защитить мастера от привычного обвинения в «формализме», бывшего в советской стране стандартным ярлыком для «идеологически опасных».

ГУЛАГ

Такими же, как Мейерхольд, «формалистами» были в свое время объявлены гениальные Дмитрий Шостакович и Сергей Прокофьев, великий художник Филонов, писатель Андрей Платонов… Имя этим «формалистам» — все самые заметные творцы ХХ-го века.

Удивительно, что, как в царской России зоркий глаз цензуры не пропускал к читателю и зрителю все самое свежее, нужное, питательное, так и советские цензоры от идеологии безошибочно отделяли «наших» от «ненаших». Как правило, им мешала не столько идеология, сколько эстетика — чужая, свободная, не вводимая в начальственные рамки.