Время льда и огня

Только теперь перед нами вырисовался подлинный Наймарк — Наймарк-фанатик, Наймарк-аскет, преданный одной лишь идее, пожирающей его, словно огонь. И я, и Норма впервые видели его таким, и не могу сказать, что это нам нравилось.

— Так, — заключил Резковиц, — спасибо хотя бы за откровенность. Меня все же интересует, как хотят распорядиться моей персоной…

— Ваша помощь желательна, даже необходима, — подключилась Норма совершенно бархатным голосом, — но если вы не пожелаете, вы совершенно свободны в своих поступках.

— Хм… странно… Такой у вас гуманный терроризм, что ли?

— Надеюсь, теперь до вас дошло, что это вовсе не терроризм. Пойдем, Петр, на сегодня вполне достаточно. Я страшно хочу спать.

И Норма поднялась из-за стола, следом за нею я и Наймарк. В столовой остался лишь озадаченный Резковиц.

— Но что же мне теперь делать? — крикнул он нам вслед чуть ли не обиженно.

— Решайте сами, — ответил Наймарк, выходя из столовой. — Но учтите, никакого противодействия — это в ваших интересах.

И мы устало зашагали к нашему шикарному пристанищу.

21

Нам потребовались сутки, чтобы получить от Резковица доступ к ячейке Бюлова, и, когда наконец мы привезли на каталке саркофаг в операционную, Наймарк чувствовал себя чуть ли не именинником. Хотя радоваться особых причин не имелось: Бюлов по анамнезу был человеком далеко не образцового здоровья, и расконсервация, которая и для совершенно здорового человека не всегда показана, тут могла просто не состояться.

На вид это был человек средних лет с рыжеватыми вьющимися волосами, с таким же, как и у всех остальных пациентов, синюшным оттенком кожи, обусловленным цветом заменителя крови, очень исхудалый, что выяснилось после того, как мы распеленали это ледяное негнущееся тело и уложили его под слепящее поле операционной лампы. Резковиц наблюдал за нашими действиями издали, чтобы, как он сказал, «ничего не попортили в операционной», но после того, как убедился, что Наймарк достаточно уверенно управляется с аппаратурой (здоровую руку заменял ему я), в том числе и с компьютером, который был тут же подключен к датчикам на пациенте, директор вроде бы несколько успокоился.

— Действуйте, террористы, — пробормотал он, выходя из операционной, — пациента я вам не отдавал, вы его взяли на свой страх и риск. В случае претензий со стороны родственников я снял с себя всякую ответственность.

Действительно, по его требованию мы выполнили смехотворную процедуру — дали ему расписку в том, что «во имя научных целей и под свою сугубую ответственность» мы (шли фамилии) беремся осуществить расконсервацию пациента (номер, фамилия) с последующей обратной консервацией и помещением в ту же ячейку. Что давала эта расписка Резковицу, кроме внутреннего успокоения? Во всяком случае, он старался не спускать с нас глаз, особенно когда дело происходило в операционной. Хотя, если разобраться, самую тяжелую и ответственную часть работы выполнял операционный компьютер по программе, созданной индивидуально для каждого пациента: замена крови, подключение искусственных органов специальная стимуляция — прерогатива компьютера, мы же должны были снабдить его всем необходимым и подключить нужные шланги куда требуется. Когда все это было проделано, Наймарк снял халат и перчатки и сказал:

— Пошли отсюда. Тело будет размораживаться почти сутки, нам тут нечего делать…

— Как это — нечего? — возразила Норма.

— Да так. В этой процедуре нет ничего особо сложного, справится компьютер.

— Ну да, — она не соглашалась, — а вдруг директор вмешается и что-нибудь напортит! Нет, я предлагаю дежурить здесь по очереди, так вернее.

В последние дни я не склонен был спорить с Нормой, да и старикан Эл тоже как-то неопределенно пожал плечами, так что «пост» возле тела был как бы учрежден. И первой сидеть там вызвалась именно Норма, как автор предложения, та самая Норма, которой чуть не стало дурно при первом ее посещении штольни с телами. Мы с Наймарком ушли, оставив ее возле этого лилового тела, окруженного экранами, пока что недвижимыми (они запульсируют во время расконсервации), под журчанье стекающего, сходящего раствора, под спокойное пиканье зуммера, пока что ничего не фиксирующего, кроме бега времени, — мы ушли.

Как раз прозвучал гонг на обед. Я вопросительно глянул на Наймарка, тот покачал головой:

— Не хочется есть… И тем более не хочется сейчас вступать в дискуссию с нашим любезным хозяином, директором. А вы идите. С вами он не особенно разговорчив…

И я направился в столовую, но не чтобы поддержать компанию Резковицу: попросту хотел прихватить там чего съестного для моей часовой. Однако директор не стал игнорировать меня как собеседника. А может, просто выбора не было.

— Ну что, налетчики, — начал он хмуро, уписывая омлет, — когда вы думаете закончить? Учтите, расконсервация не может длиться больше двух суток, более пятидесяти часов, если быть точнее. Как, уложитесь?

— Я в этом специалист никакой, — признался я тут же. — Меня взяли сюда в качестве заложника, — да-да, не удивляйтесь, именно заложника, и еще для какой-то цели, мне не совсем ясной.