Время льда и огня

Я тащил санки-волокушу с телом, Наймарк подталкивал их сзади. По странному совпадению мы шли по нашим с Нормой недавним следам, да оно и понятно — не брести же, проваливаясь в снег выше пояса, барахтаясь в снежной целине! Резковиц нес заступ и лом.

— Одно мне непонятно, гости! — прервал он вдруг наше долгое молчание. — Что вы, собственно, хотели от моего пациента? Только этот вот цифровой код?

Наймарк молча шаркал лыжами позади саней. Наконец отозвался:

— Нет. Вернее, не только. Мечтой моей было сделать его моим… соучастником. Многие вещи мог бы сделать только он.

— А теперь, когда его нет? Наймарк не задумался ни на секунду:

— Что ж, придется все делать мне… Нам.

— Кому это — вам? Вас что, таких, много?

— Думаю, достаточно наберется при случае. А случай уже налицо…

— То есть получен ключ?

— Именно.

Еще некоторое время прошагали молча. Я высматривал подходящее место.

— Ну, а если бы он вдруг остался жить? И не согласился?

— Доктор, ваш вопрос совершенно неактуален.

— Понимаю… Вы бы держали его в плену, заложником, — пока не уломали б…

Наймарк молчал. После бессонной ночи он, очевидно, не был в состоянии не то что спорить, но и двигаться, и сейчас было видно, как он через силу переставляет ноги. Я наконец усмотрел небольшую выемку между двумя валунами и сказал Норме, чтобы она прокладывала лыжню туда. Мы подошли к этой импровизированной гробнице под неустанные сполохи северного сияния, будто решившего так компенсировать дефицит факельщиков. Два валуна серого гранита, упершись вершинами один в другой, образовали некое подобие грота, с довольно узким входным отверстием, которое можно было легко прикрыть (я оглянулся вокруг) вот этим плоским широким обломком.

— Сюда, — сказал я.

Втроем мы легко втащили спеленатую мумию в выемку — Норма светила. Каждый бросил по горстке снега, привалили плиту — и церемония закончилась. Когда шли назад, было ощущение, будто все время нас преследует голубоглазый взгляд Бюлова.

— И все же почему он умер? — задала Норма вопрос, вертевшийся на языке и у меня. — Ведь по вашей методике он должен был жить да жить после этого, так ведь?

Вопрос адресовался обоим ветеранам, но отозвался только один — Резковиц, отозвался почему-то с ужасной болью и раздражением:

— Во-первых, ни одного пациента до этого еще не расконсервировали — никому еще не пришел срок. Меня принудили, кто — вы прекрасно знаете… Во-вторых, доктор Бюлов был-таки уже не совсем здоров, когда поступил в клинику. Имеющийся анамнез неточен, составлен наспех, ну да вы знаете, как тогда все делалось. На мой взгляд, здесь явная сердечная недостаточность…

Мы уже подходили к клинике, только тут среагировал Наймарк:

— Коллега, я понимаю, почему вы приняли все это так близко к сердцу. Просто — разрушена ваша сокровенная мечта о второй жизни, так ведь? И я вам в этом очень сочувствую…

Нет, он не сочувствовал, этот усталый старикан Наймарк, он — злорадствовал! Или мне показалось? Резковиц, однако, ничего не ответил на этот выпад, он лишь сказал уже в холле клиники:

— Неважно, кто в чем просчитался, уважаемый магистр… Как раз время обеда, и мы сможем подробнее обсудить это и прочие вопросы. Жду вас в столовой через десять минут.

В нашем номере, однако, Наймарк, едва сбросив верхнюю одежду, тут же забрался под одеяло, буркнув нам только:

— Никаких обедов, никаких бесед с Резковицем: я достаточно с ним набеседовался за эту ночь и убедился — мании инфекционны. А вы идите, если хотите. Я буду спать.

И согнул свое длинное тело под одеялом в виде знака вопроса, положив загипсованную руку поверх. Мы не спеша переоделись и отправились в столовую.

* * *

— Для меня решено — я возвращаюсь обратно. Где-то там на северном краю Терминатора живут две мои племянницы, дочери моей сестры, они должны меня вспомнить… Я возвращаюсь — пока что. Мне предстоит много чего обдумать…

— Но как же… — Норма, не договорив, уставилась на директора вопросительно.

— Клиника? Клиника, вот что вы имеете в виду, — она побудет пока без меня, она вообще имеет автоматический режим. Как выяснилось, я один не в состоянии уберечь ее ни от налета террористов, ни от самовольной расконсервации пациента, словом, ни от чего… А значит, здесь я или далеко — не играет особой роли.

Старик был очевидно расстроен, и мы с Нормой никак не могли отыскать доводов, чтобы его утешить.

— Многие люди, — сказал я наконец, — на склоне лет приходят к выводу, что дело, на которое они жизнь положили, того не стоило…

Резковиц потрогал ложечкой желе, но есть не стал.

— Вам-то это откуда знать, юноша? — едко отозвался он, смял салфетку и поднялся из-за стола. — Завтра рано утром я выхожу, так и передайте магистру гляциологии…

— Может, все-таки лучше с нами? Мы ведь тоже выступаем на днях, — попробовал я предложить ему, но директор яростно заартачился:

— Нет, ни за что! С меня хватит вашего общества! Но вы меня еще вспомните! — странно закончил он.