Время любить

Федор Федорович Казаков, приехавший в Андреевку из Великополя, чтобы перебрать в подполе загнившую картошку, хорошо знал Александрова, не раз давал ему в долг рубль, трешку – тот рано или поздно всегда возвращал долг, – был уверен, что Борис не способен на преступление. Его, если так можно выразиться, подставили следствию, чтобы спрятаться за его спину.

Казаков и Иван Степанович Широков сидели за столом в большой светлой кухне абросимовского дома и пили чай с земляничным вареньем. Федор Федорович был в старом железнодорожном кителе, в серых разношенных валенках, Иван Степанович – в расстегнутом синем ватнике.

– И во всем виновата эта проклятая водка, – рассуждал Казаков, намазывая на булку сливочное масло. – Я не исключаю, что Борис сдуру полез в окно, увидел ящики с водкой и вином, ну и соблазнился. Налакался как тютя…

– По голове-то его ударили, – резонно вставил Иван Степанович. – Может, он вместе с ворами пил? А когда отрубился, они ему бутылку в карман засунули и по черепушке бутылей огрели.

– Возьмите жену моего сына Геннадия, – продолжал Федор Федорович. – Спилась ведь вконец. А начала с маленького: один праздник надо отметить, другой, третий, а потом и без всякого повода жрала эту треклятую водку… Докатилась до того, что стала все из дому тащить и продавать за полцены. Даже простыни из шкафа пропила.

– Это Нюрка, что ли? – спросил Иван Степанович. – Твой Генка-то, кажется, на нашенской, из Андреевки, женился?

– Как теперь женятся? – усмехнулся Федор Федорович. – Увидел на танцах, проводил домой – он только институт закончил и приехал в Андреевку отдохнуть, – потом пригласил в Великополь… Она через неделю к нам и прикатила. Пошли в загс и расписались. Сначала вроде бы все у них было путно, двое детей родились, Нюра поступила на заочное отделение в железнодорожный техникум, в кандидаты партии ее приняли, получили двухкомнатную квартиру – как говорится, живи и радуйся.

– А Генка-то куда глядел?

– Туда же, – невесело рассмеялся Казаков, – в рюмку!

– Выходит, они один другого стоят?

– Мужик пьет – худо, а уж если и баба начала, то это настоящая беда. Я думаю, и моя Тоня-то раньше времени умерла из-за них… Она ведь все так близко к сердцу принимала…

Худощавое, изрезанное морщинами лицо Казакова стало скорбным, выцветшие голубоватые глаза увлажнились. Всю жизнь Федор Федорович хотел поправиться, но видно, и в гроб ляжет костлявым. Не пристает к нему жир. Правда, весной и летом он по-прежнему своими длинными ногами-циркулями отмеряет по окрестным лесам по двадцать – тридцать километров за день. А ему уже семьдесят восемь лет. На аппетит не жалуется, желудок после серьезной операции не беспокоит, а вот поправиться хотя бы на пяток килограммов никак не получается. До сих пор, когда летом тут все приехавшие к ним фотографируются, Федор Федорович надувает впалые щеки, чтобы казаться дороднее. Наверное, поэтому на фотокарточках получается сердитым…

На стене тикают большие часы в деревянном ящике, окна затянуты изморозью, слышно, как на дворе Широкова лает собака, иногда снежная крупа с шорохом ударяется в стекло, домовито гудит ветер в печной трубе. Казаков встает из-за стола, подкладывает в печку сосновые поленья. Скоро сверху оттаивает стекло, и видна огромная белая береза, что напротив окон дома Широкова. Каждая ветка кудрявится изморозью, кажется, береза окутана прозрачным покрывалом с блестками. Метель намела белый сугроб вровень с изгородью, на коньке крыши сидит нахохлившаяся сорока.

– Лида-то не жалеет, что ушла к тебе от Павла? – неожиданно задает Федор Федорович вопрос Ивану Степановичу. Наверное, к старости иные люди перестают замечать, что их вопросы могут больно ударить по собеседнику.

Иван Степанович ничем не выдал своего огорчения, поставил фарфоровую кружку с отколотой кромкой на стол, потер бритый подбородок. Волосы у него на голове пегие, седины почти не видно. Невозмутимое лицо его то ли сохранило еще летний загар, то ли побагровело от горячего чая, только оно было кирпичного цвета.

– Павел Дмитриевич-то высоко в гору пошел, – продолжал Казаков. – Заместитель министра, чем черт не шутит, и министром станет.

– Разве дело в должности? – заговорил Широков. – Павел, конечно, голова, а жизни у них с Лидой все одно бы не было… Не жалеет она, Федор Федорович, что ушла от него. Да вы сами спросите… Дети его давно взрослые: Валентин уже капитан на флоте, а Лариса пошла по отцовскому пути – завуч средней школы. Историк. Каждое лето приезжала в Андреевку, а в этом году чего-то не была.

– Павел Дмитриевич толковал, что послали ее со школьниками в Англию, обмен какой-то, что ли? Те – к нам, наши – к ним.

– Помню, сын-то Бориса Александрова – Иваном вроде звали его? – до рассвета простаивал с Лариской у вашей калитки, – продолжал Федор Федорович. – А вот судьба не свела их вместе. Где он сейчас, Иван-то?

– Как и Валентин, офицер. Тот на подводных лодках плавает, а этот на реактивных самолетах летает.

– Какой батька и какой сын! – покачал головой Казаков.