Время молчать и время говорить

Зажатый между разводящим и дежурным, под сверлящими взглядами из отсеков, Миша идет в конец вагона. В ту сторону зэчки пропускают его без комментариев. Через полминуты он пойдет назад. Они готовы уже через пятнадцать секунд. Визг, гогот, рев десятков женских глоток. Стометровкой Миша долетает до нашего отсека. Но женщины не унимаются:

– Эй, милый! Куда бежишь? Подожди, может, договоримся. Девки, посмотрите, какой красавец. Жаль только, что один глазик слепенький, а другой – досточкой заколоченный…

Марк прошел в оба конца со спокойно-безразличным выражением. Его не тронули. Лишь прошелестел вслед за ним шепот:

– Смотрите, летчик пошел, летчик…

Меня тоже пронесло, но не как Чапаева в анекдоте. Почему не тронули, не знаю. Может быть, осознали. А может быть, иссякли.

* * *

Наш паровоз вперед не летит. Он потихонечку ползет на юг от Ленинграда. Часто останавливается. За паровозом – два вагона: почтовый и наш "Столыпин". Функции у них одинаковые. С почтового сгружают ящики с почтой для этого района и принимают мешки с местной почтой. "Столыпин" выгружает зэков, адресованных в местные лагеря, принимает тех, которых везут на суд в районный или областной центр. Если выгружают или принимают большую группу, суматоха начинается задолго до остановки поезда. Появляется начальник конвоя, обычно прапорщик, с делами выходящих, выясняет, в каких отсеках они сидят, сверяет фотографии, задает установочные вопросы. Помощник, как правило сержант, заносит данные на бумажку. Он будет отвечать за разгрузку внутри вагона, прапорщик станет снаружи, у входа в вагон. В тамбуре пост солдата, просматривающего ситуацию в обоих направлениях.

Поезд останавливается. Солдаты занимают свои посты. Лязгают двери отсеков. Сержант выкликает выходящих, они выкатываются, как гильзы при стрельбе одиночными. Замешкавшийся автоматически получает пинок – все у него должно было быть готово заранее. Беда, если в последний момент кто-то воспользовался спешкой и стащил у тебя что-нибудь из мешка или мешок целиком, искать уже некогда – попрощайся с ним.

Вылетают гильзы-человеки. Бегут по проходу.

– Один, два, три, быстрее, четыре, пять, быстрее, шесть, – считает сержант.

Принимающий внизу тоже пересчитывает – у него свой учет. Вот оба учета совпали. Принимающий расписывается за принятые человеко-души по количеству и получает их дела. Во времена Сталина при приеме политических сдающий произносил сакраментальную фразу: "Столько-то врагов Советского Союза сдал", а принимающий по уставу отвечал: "Столько-то врагов Советского Союза принял". Сегодня этого нет.

Если нет приемки "местного груза", конвой возвращается, дежурные снимают шинели и начинают мерить длину прохода монотонными шагами, остальные уходят в спецкупе на отдых.

Счастье, если солдату душно или он любознателен. Он чуть отодвигает вниз раму с матовым стеклом, и с высоты второй полки ты можешь увидеть то, чего не видел многие месяцы, иногда годы: траву, деревья, пасущихся коров. И какой замечательно красивой покажется тебе унылая природа северо-западного края под постоянно моросящим серым дождиком. И как гайдаровские мальчишки, будешь с радостным изумлением пожирать глазами мелькающие платформы встречных поездов, маленькие одинокие будки на разъездах со стрелочниками в красных фуражках, с флажками в руках. И снова бесконечный смешанный лес с редкими прогалинами, на которых стоят скирды сена. И болота, болота, болота.

Деревья перестают мелькать. Поезд замедляет ход. Снова оживление в конвойном кубрике. Но на этот раз прапорщик даже не выходит. Выскакивает сержант в одной гимнастерке. В руках пусто. Значит, сейчас примут одного-двух. Действительно, сквозь щель в окне виден стоящий воронок, а рядом милиционер в плаще и высоких резиновых сапогах. Выводят зэка. Он тоже в плаще и в резиновых сапогах. Если бы не фуражка милиционера, их нельзя было бы различить. А может быть, и действительно, какой-нибудь родич милиционера напился в престольный праздничек и пырнул приятеля финкой. Теперь они идут рядом и разговаривают, оба в одинаковых плащах и резиновых сапогах, только у одного в руках папка, а у другого – деревянный чемоданчик.

Поезд трогается. Проплывает мимо маленькая станция, похожая на десятки других в этих местах: одноэтажные хибары, иногда под черепицей, иногда – под соломой. Возле каждого дома – огородик, сарай и будка уборной. Дощатое станционное здание. Лошадь с трудом тащит через глубокую грязь телегу с возницей в таких же резиновых сапогах. Возница сидит, свесив с телеги ноги. Разглядывает поезд.

Двести лет назад по этим местам проезжал на почтовых лошадях Радищев, путешествуя из Петербурга в Москву, и душа его "страданиями человечества уязвлена стала". Посмотрел бы Радищев на Россию со второй полки нашего тройника, сходил бы на оправочку мимо женского отсека, руки назад, – что стало бы с душой первого русского диссидента?