Время — московское!

Подходила к концу и солнечная зима. Эстерсон с затаенной надеждой ожидал: вот сейчас, вместе с весенним теплом, придут перемены и начнется новая жизнь. Более похожая на человеческую, чем та, которую они вели.

Однако шли дни — одинаковые, серо-зеленые, зябкие. Проползали ночи — ветреные, черные, как сажа. И ничего не менялось.

Даже температура воздуха.

Плюс двенадцать днем.

Плюс девять ночью.

Ни один пилот больше не садился на лавовое плато. Ни одного сражения не наблюдали Полина и Эстерсон в небесах над заливом Бабушкин Башмак. И если бы не вертолеты, чей далекий стрекот изредка означивал присутствие Великой Конкордии на планете Фелиция, можно было бы подумать, что война закончилась…

Нет, Эстерсон не жаловался на судьбу. В конце концов, с ним была Полина, чье общество никогда ему не докучало и от одного присутствия которой на душе у него становилось теплее. С другой стороны, именно из-за Полины вязкое болото малоустроенных лесных будней, в котором они сообща погрязли, так сильно угнетало инженера. «Она не заслуживает такой скотской жизни!» — твердил Эстерсон, отправляясь на очередную вылазку за съестным.

— Ну вот, а ты говорил, что война продлится недолго… — вздыхала Полина.

— Бойся Бога! Два месяца — это время маленький!

— Не бойся, а «побойся». Это раз. И, кстати, чтобы все на свете осточертело, двух месяцев вполне достаточно. Это два.

— Пессимизм — нельзя. Пессимизм — вонять! — парировал Эстерсон.

— И чем же он вонять? — изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, спрашивала Полина.

— Вонять козлиный дерьмо!

Да-да, как и опасался Эстерсон, у электронного переводчика «Сигурд», стараниями которого он коммуницировал с Полиной с первого дня их знакомства, сдохли батарейки. Пришлось Эстерсону учить русский. В свою очередь, снизойти к шведскому Полина отказалась наотрез, сославшись на роковое отсутствие способностей к языкам, а на самом деле — из лени.

К середине марта Эстерсон изрядно продвинулся в этом трудном деле. Хотя и не настолько, чтобы читать в оригинале Набокова или Фета. Впрочем, на то, чтобы в шутку препираться с Полиной, его словарного запаса вполне хватало.

Уроки русского сильно скрашивали жизнь обоим. Полина поминутно взрывалась хохотом, умиляясь каждому выверту в артикуляции инженера. А Эстерсон получал невероятное удовольствие, прислушиваясь к скрипу своих заржавленных мозгов, просчитывающих головоломные спряжения русских глаголов.

Трагикомизм положения состоял еще и в том, что уроки русского осуществлялись через немецкий, который был единственным общим языком для Эстерсона и Полины. Оба знали немецкий посредственно, у обоих он ассоциировался со средней школой, а значит — с зевотой и розгами.

Но выхода не было. Ведь если русское слово «дерево» можно было объяснить ученику и не зная немецкого эквивалента, просто указав на ближайшую пурику, то вот с абстрактными понятиями вроде «красота» или «благочестие» было сложнее…

Лишь одно в уроках русского печалило Эстерсона. А именно то, что ими нельзя заполнить весь день.

Уже на третий час инженер начинал засекаться, путать слова и, как выражалась Полина, «тупить». А Полина, надорвав от смеха живот, чувствовала усталость и отправлялась «полежать». В такие минуты Эстерсон старался не думать о том, как сильно Полина ослабела, исхудала и осунулась.

Впрочем, кто угодно осунулся бы с таким рационом.

Консервированные ананасы и фасоль с мясом — их Эстерсон и Полина прихватили во время своего поспешного бегства с биостанции «Лазурный берег» — были уже месяц как съедены.

От пурики — плодов тех самых опуров, что в изобилии росли поблизости от их землянки — Полину и Эстерсона нефигурально тошнило. А пирамидозуб, которого Эстерсон с энтузиазмом таскал на удочку еще совсем недавно, как назло перестал ловиться. Ну просто совсем. Словно бы вымер.

— И что тут удивительного? К концу зимы они уходят на север, у них период спаривания, — пояснила Полина, в силу своей профессии сведущая в повадках всякой морской твари.

— Надо было отложить, — мрачно отвечал Эстерсон.

— Что отложить?

— Спаривание.

— Такие вещи умеют «откладывать» только хомо сапиенсы. Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы. Ведь они являлись единственным продуктом питания (кроме галет — но они выдавались теперь по две штуки на день!), который Полина, оказавшаяся чрезвычайно разборчивой, ела с удовольствием.

Ha какие только ухищрения Эстерсон ни шел, чтобы накормить свою подругу! Однажды на самой дальней оконечности полуострова ему посчастливилось найти куст c подвяленными солнцем, суховатыми ягодами круш. Терпким, чуть горьковатым вареньем из этих ягод, отдаленно напоминавших вишни, были забиты все кладовые биостанции. Ободрав руки о шипастые ветви, Эстерсон все же набрал полные карманы ягод и с видом победителя явился к Полине. Однако та есть круш наотрез отказалась.

— Терпеть не могу кислятину!

— Но они спелые!

— Все равно не буду! Вот если бы с сахаром…