Время Музы

Лист, увидев меня, с жалобным выражением сглотнул, Мицкевич уважительно крякнул, а Фредерик даже не повернулся, так и продолжил смотреть на огонь в камине, зануда. «Это просто каменное лицо!» – писала чуть позже Жорж. Даже ежику понятно, о ком шла речь.

– Дорогая! – воскликнула Мари, наряженная, на сей раз, в красные рюшечки. – Вы превзошли саму себя! Великолепный образ, а главное – ничего лишнего! Но только не выходите в свет в таком виде, это может отбросить тень на вашу репутацию, она и так несколько пострадала.

– Я не особенно дорожу тем, что аристократки называют репутацией, – вспомнила я монолог Консуэло и закурила. – Я слишком незаметное в мире существо, чтобы обращать внимание на то, что думают о моей чести. Для меня честь состоит в том, чтобы выполнять свои обещания. Вот и все. Шопен, вы не видели маркиза? – я коснулась плеча композитора, отчего он вздрогнул, как от разряда тока, едва не подпрыгнув. Это же надо, настолько уйти в себя!

– Что?.. – ну, наконец-то, каменный идол соизволил снизойти.

– Мы потеряли маркиза, ты не видел его, Фредерик?

Фредерик ортицательно покачал головой и вновь засмотрелся на огонь. Лицо его в свете живого пламени казалось хищным и заостренным, блестящие глаза – чуть безумными. Вероятно, в голове Шопена вилось торнадо звуков, которым он, словно дирижер, легко руководил. Я отошла: пока гений творит, пока у него зарождается нечто эпохальное, лучше рядом не стоять – торнадо зацепит.

Крутя в руках бокал вина, я подошла к висящей над камином картине. Это был небольшой этюд двойного портрета Жорж Санд и Шопена. Его автор, Эжен Делакруа, великий художник, создавший полотно «Свобода на баррикадах», был одним из лучших друзей Санд. Он изобразил композитора, восторженно играющего на рояле, и сидящую рядом, спокойно опустившую голову писательницу. Полотно написано в красно-коричневых тонах, светлыми пятнами выделяются оба лица и их руки. Любовники полностью погружены в музыку, он – восторженно и вдохновенно, а она – сосредоточенно. Видно, что эти два человека являются музами друг для друга, они разные, но взаимодополняющие части целого. Художник был силен – даже в жалком этюде чувствовалась музыка, ее сила и мощь.

Здесь висел только этюд, сам же портрет оставался у Делакруа до его смерти. Картина была написана в 1838 году, а, в восьмидесятом ее владельцы (наследники Жорж) разрезали полотно на два разных портрета и продали по отдельности, чтобы выручить побольше денег. Вот такая петрушка ради денег получилась – теперь портрет Шопена висит в Лувре, а обрывок с Жорж Санд – в Копенгагене. И никто из моих современников не видел полотна в своем первоначальном виде. Никто, кроме меня. Хотя, чего это я расквакалась – передо мной лишь этюд.

– Милый Эжен, я так по нему соскучилась! – проворковала мне в ухо Мари и захихикала. Понятно, что при легкости нравов в этом кукольном веке, слово «милый» можно растолковать двояко. – Жорж, вы знаете, он осенью представляет новую выставку. Там будет мой портрет.

– Вы будете в виде очередной «Свободы» без лифа или в виде убитой лошади? – про лошадь я шутканула, зная, что этот образ у Делакруа был одним из любимых.

Лист громко захохотал:

– Вы неисправимы, Жорж! Мари будет в образе одалиски, и никак иначе!

После ужина мы слушали Вторую венгерскую рапсодию. Ференц сел за инструмент, закрыв глаза, настроился, вздохнул и медленно, не торопясь, начал играть что-то мрачное. Сильные пальцы перебирали клавиши все быстрей и быстрей, и темные краски музыки вдруг резко изменились на веселую детскую песенку. Явно проскальзывали народные мотивы, нечто славянское. Потом жутко и страшно прогремел гром, и опять все свелось к забавной и милой мелодии.

Честно говоря, я не знала, как отнестись к этому произведению – такое ощущение, будто вместе были собраны несколько очень красивых вещей. Красивых, но абсолютно разных. И одна нить все эти вещи объединяла – плясовая венгерская песенка. Я вспомнила детство, старинный мультик про кота с мышонком – он был нарисован именно под это произведение. Знал бы Лист о таком будущем для своей Венгерской рапсодии, расстроился бы, однозначно…

Когда Ференц очень монументально и грандиозно завершил игру, взволнованный Шопен подсел к нему:

– О, это потрясающе! С оркестровкой еще не работал? Могу подсказать прием, чудесно оттеняющий прелесть народной музыки, сейчас объясню…

– Месье Шопен, а разве вы не будете нам играть? – капризно взмахнула веером Мари. – Мне так хочется посидеть в темноте и погрузиться в океан звуков! – она хитро подмигнула Листу, на что тот хмыкнул.