Время не ждет (СИ)

Революция запомнилась для маленького Жени шумом на улицах и рокочущим, радостным голосом отца, вкусно пахнущего хорошим табаком и шустовским коньяком. Коллеги отца, родственники и бог весть кто ещё, кого мальчик запомнил просто как взрослых, радовались свободе и свергнутому царю.

Последнее было непонятным, ведь батюшка буквально за несколько недель до того называл царя не Николашкой, а помазанником божьим и пил за его здоровье. Женя даже спросил, но Александр Аполлинариевич сильно разгневался и лишил его сладкого.

Потом оказалось, что свобода эта неправильная, и быдло тоже получило какие-то права. Взрослые почему-то гневались, страшно ругаясь на социалистов, обвиняя в работе на германские спецслужбы. Одновременно они уповали на Германию, которая должна… Что она должна, Женя не знал, и скорее всего, взрослые сами плохо это понимали.

Эвакуация стала для мальчика воплощением беды. Спешный переезд на юг России — проблемный, с несколькими остановками поезда непонятными людьми, крепко пахнущими потом, луком и порохом. Они рылись в вещах и однажды обыскали маму, сильно напугав её.

На юге отец стал работать… Женя так и не понял толком, где он работал. В памяти остались только бесконечные заседания, совещания и слова о проклятых хамах. Работа, наверное, важная, но явно неприятная.

Отец озлобился, стал пить и приобрёл одышку вместе с нездоровой одутловатость и желтизной лица. Мать преждевременно постарела и подурнела, стала вздрагивать от резких звуков… обычно в присутствии супруга, без него она выглядела намного спокойней.

Потом был Крым… и ещё одна эвакуация, во время которой умерла мать и маленькая сестричка, а отец отошёл ненадолго, да так и не вернулся. Женя помнил только, как он оглянулся и некрасиво скривил полное лицо с красными прожилками, дёрнув щекой. Больше он не оглядывался…

Мальчик оказался на улицах Стамбула, ухитрившись как-то пройти мимо внимания белогвардейских организаций, занимавшихся в том числе подобными потеряшками. Позже Женя прочитал о таком понятии как стресс… но тогда он просто озлобился на отца и ему подобных, виня их в сломанной жизни.

Несколько месяцев жизни на улицах принесли хорошее знание турецкого языка и обычаев османов, а случай перенёс его в трюме старого угольщика обратно в Россию, теперь уже советскую. Потомственный дворянин как родной влился в компанию беспризорников и почти забыл, что он дворянин, что его отец был не последним человеком среди белогвардейцев.

Начав с мелкого воровства у уличных торговцев, Женька быстро стал планировать операции, и их компания стала жить в каком-никаком, но довольстве. Потом была колония Макаренко и переосмысление ценностей.

На рабфак поступал уже потомственный пролетарий… Женька не видел в таком приспособленчестве ничего дурного. Врагом советской власти он не стал, признав за быдлом право на самозащиту… и признавая право на защиту за собой.

В государстве победившего пролетариата потомственному дворянину не слишком уютно. Бывшему беспризорнику по большому счёту ничего не грозило, но и поступление в университет оказывалось под вопросом.

А учиться Женька хотел и главное — любил, обладая нешуточными способностями в гуманитарных науках. Едва ли не единственный привет из прошлого — история и литература, да почти забывшийся немецкий. Невеликие познания в математике как-то быстро исчезли, ни разу не пригодившись в беспризорной жизни.

История государства Российского Карамзина скрашивала жизнь целую зиму, потихонечку переведясь на нужды самые приземлённые. Карамзин, потом Пушкин, Фет… разграбленная квартира бывшего чиновника оказалась щедра на пипифакс^[3] в твёрдом переплёте.

Любовь к печатному слову осталась, и появилось желание разобраться — что же такое история? Желание отчасти болезненное, этакая попытка разобраться не только и даже не столько в истории, сколько в себе.

Учёба в университете оказалось сложной, но сложности эти оказались совершенно непредвиденными. Женьку не пугала необходимость запоминать имена и даты, но вот профессионализм некоторых преподавателей вызывал обоснованные сомнения.

Взгляд на историю с классовой точки зрения^[4] привёл на кафедру таких же небывалых историков. С классовым чутьём.

Ляпали они порой… но ведь и дельное в их словах было, и немало! Одни только язвительные вопросы оппонентам об армиях древности, насчитывающие сотни тысяч воинов, чего стоили. И действительно, почему же учёные мужи прошлого не обращали внимания на такие несообразности?

Какие, на хрен, армии… их и сейчас-то сложно снабжать! А тогда, без развитой сети морских перевозок и железных дорог… Есть наверное, что-то такое и в классовом подходе к истории. Есть… хотя бы другая точка зрения — дилетантская, подчас нелепая, но зато и не зашоренная.

А теперь вот экспедиция на Кольский полуостров и попытка взглянуть на историю не с набившей оскомину классовой точки зрения, а с национальной. Было ли такое хоть когда-то в России? Да ни разу!