Время не ждёт

По сравнению с русским четырехмоторным гигантом «Ильей Муромцем» этот небесный «гость» вызвал чувство разочарования. Людям, хотевшим видеть «живой» аэроплан, не понравился крохотный аппарат. Судя по контурам, аэроплан был похож на один из опубликованных в журнале снимков моноплана с очень мирным названием «таубе» — голубь. Но как ни была ничтожна в воздушном океане «голубка», она не вызывала сочувствия. И не столько стремление обезвредить ее, сколько желание видеть и пощупать руками хотя бы косточки этой диковинки, подогревало страсти стреляющих. Гвардейцы изощрялись в насмешках по адресу «мазил», бьющих мимо цели. Почувствовав опасность, самолет забрался ярусом повыше, несколько раз, дымя, избороздил небо вдоль и поперек, затем развернулся, застрекотал на вираже и неспеша уплыл восвояси. Обидно было упускать его. Свинцовый град хлестал по небу. Под конец «жару поддала» и артиллерия. Подняв предельно высоко жерла, орудия на авось загромыхали по небесам.

— Вот так воробей! Из скольких пушек по нем палят, — заметил Чупрынин.

— Вы понимаете, что получается? — обратился Игнатьев к Дмитриеву. — Даже один аэроплан может принести нам огромный урон.

Стройный подпоручик Дмитриев стоял в одной сорочке, поеживаясь и засунув ладони подмышки. Он усмехнулся и ответил:

— Напрасно иронизируете, Александр Михайлович, аэроплан наверное сфотографировал наши позиции.

— Откуда вы взяли, что я иронизирую? Помилуйте, разве вы не обратили внимания, что за двадцать минут наши произвели больше выстрелов, нежели обычно производят за сутки. И все — пальцем в небо. Раз десять в день показаться этакой игрушке над нами, и мы в неделю израсходуем весь наш запас патронов и снарядов.

— По-вашему, вовсе не стрелять? Ведь есть приказ, обязывающий солдат стрелять по аэропланам.

— Но не на авось, а с каким-то смыслом и расчетом стрелять, не так ли?

— По-моему, уже кое-что делается относительно расчетов. Я слыхал, будто некий конструктор Розенберг и, независимо от него, инженер Иванов придумали механизмы, с помощью которых можно легко и быстро повернуть пушку на вертикальной оси под любым углом и наклоном ствола, — сказал Дмитриев.

— Поворотное приспособление? — заинтересованно спросил Игнатьев. — А прицел какой?

— Прицел? Должно быть, обыкновенный.

— Позвольте, как же с его помощью бить по движущейся цели, ведь аэроплан не стоит на месте ни одной секунды?

— Не знаю, — ответил Дмитриев и поспешил в землянку.

Оставшись один с Игнатьевым, Чупрынин осведомился о продолжении разговора с солдатами, прерванного воздушной тревогой. Игнатьев условился о встрече через день вечером, когда командир второй батареи Дмитриев уйдет на дежурство.

Разговор в землянке

Полевой почтальон принес Игнатьеву в землянку два. письма: от отца и от учительницы Маргариты Вячеславовны Унуш. В это время Дмитриев собирался уходить на дежурство. Просовывая руку в рукав шинели, он завистливо оглянулся на толстые конверты, попрощался и, хмурый, вышел. Оставшись один, Игнатьев подтянул концом ножичка фитиль гильзы-лампы и в мрачной землянке сразу стало веселее. Он уселся на топчан, укрытый байковым одеялом, облокотился на шуршащую, набитую сеном подушку, вскрыл конверт и углубился в чтение.

Маргарита Вячеславовна начинала письмо с подробного лирического описания картины наступления весны в Ахиярви. Эти страницы взволновали Игнатьева, вызвав воспоминания о днях юности. Маргарите Вячеславовне был вверен надзор за дачей, и в письме своем она отчитывалась о сделанном ею. Еще три страницы она посвятила всяким хозяйственным мелочам, мало интересным Игнатьеву. Далее учительница рассказывала, как она пытается возродить сад, сама обрабатывает цветочные клумбы, обстригает деревца, живя в тоскливом одиночестве. В заключение она сообщала о гибели на фронте одного из своих друзей. Учительница обладала даром изливать в письмах свои чувства и произвела на Игнатьева сильное впечатление.

Перечитав еще раз письмо, Александр Михайлович устремил серые, повлажневшие глаза на причудливую лампу. Огонь, горящий в полусумраке, располагает человека к раздумью. Прапорщик сидел неподвижно, долго не отрывая взгляда от магического пламени. Опомнившись, он принялся читать второе письмо.

Отец извещал, что скоро мобилизуют и Мишу. Итак, солдатом становится его третий сын.

«Я не отчаиваюсь, конечно, — писал Михаил Александрович, — но мне, как всякому родителю, тяжело, признаюсь, безмерно тяжело.

Здоровье мое ухудшается. Плохо с сердцем. Одышка одолевает. Старость берет свое. Жить мне, очевидно, осталось немного. А как хочется дожить до возвращения домой моих детей-воинов. Легче будет умереть, убедившись, что вам больше не грозит кошмар войны. Впрочем, ты всегда ухитрялся жить, Шура, так, что над тобой постоянно висел дамоклов меч. Я никогда не осуждал тебя за избранный опасный путь, а, напротив, гордился твоим правдолюбием и горжусь тем паче теперь, зная твое отношение к этой величайшей из трагедий в истории.