Время не ждёт

Рожок автомобиля загудел прерывисто, громко. Это работник наркомата давал сигналы, зовя Верещагина.

— Меня зовут, я зайду к вам, переговорим, дайте скорее ваш адрес, — сказал, сияя от радости, Верещагин и, получив клочок бумаги с адресом, исчез в толпе.

Через месяц сотрудники торгпредства молодой Советской республики прибыли в Гельсингфорс.

После встречи в ГАУ Горький рассказал Игнатьеву о том, как Ленин высоко оценил достоинства его оптического прицела, спросил о другом изобретении и выразил пожелание, «чтобы он ничем иным не занимался». Эти слова как нельзя лучше соответствовали затаенным мечтам и планам Игнатьева. Они врезались ему в память, как указание о его долге перед народом, перед Родиной. Годы он вынашивал идею, без конца откладывая ее решение до лучших времен. Теперь времена эти настали. О чем же мог мечтать еще изобретатель, если его поддерживал величайший человек земли, если хозяином заводов и фабрик стал народ? Теперь Игнатьев поистине мог «ничем иным не заниматься» и посвятить всю свою жизнь делу продвижения изобретения в народное хозяйство. Однако почему же он медлит? Почему он согласился нести бремя обязанностей торгпреда, вместо того чтобы, засучив рукава, приступить к организации опытов самозатачивания?

Эти вопросы Игнатьев задавал себе много раз и не сразу нашел продуманный до конца ответ. Он не был готов к опытам, не знал теории. И взяться за солидное дело, не вооружившись знаниями, — значило погубить его. Он знал, что наука не милует дилетантов, она наказывает легкомысленных, поверхностных исследователей жестокими срывами опытов, горьким разочарованием. Поэтому, как ни горела душа Александра Михайловича, как ни хотелось ему приступить к делу, он сдерживал себя. Профессия биолога оказалась годна для открытия принципа самозатачивания в природе, но никак не для осуществления его в технике. Чтобы всерьез поставить эксперименты по самозатачиванию, требовалось знание, по крайней мере, трех наук: металлургии, резания, электросварки. Словом, нужны были три инженерные профессии, которыми Игнатьев решил овладеть, занимаясь на дому, совмещая это с работой в торгпредстве.

И все выходило так, как рассчитывал Игнатьев. Деловой контакт с различными финскими коммерческими организациями, фирмами со временем наладился, и началась торговля между двумя государствами. Сотрудники торгпредства вскоре привыкли к новым условиям работы, выработали определенный режим труда, и потекли будни учреждения. Игнатьев жил вместе с Верещагиным в одной квартире на Александр-гатен, а комнаты их соединялись общей дверью. Окончив текущие дела в торгпредстве, Александр Михайлович спешил к своим книгам по металлургии, металлохимии, инструментальному делу, электротехнике, изданным на русском, французском, немецком и финском языках, которыми он свободно владел. Раскрытые или заложенные цветными бумагами, книги беспорядочно лежали на столе, на диване, стульях, на кровати и подоконниках. Среди книг он проводил свободное время, выкраивая из суток по семь-восемь часов на самообразование.

Садясь за стол, Александр Михайлович сначала принимался за чтение, а потом делал записи в толстые тетради с коленкоровыми обложками; почувствовав усталость, вставал и начинал ходить, шагая из угла в угол, и снова садился. Нередко он бодрствовал таким образом, несмотря на головную боль, до утра, о чем друзья узнавали по горевшей у него днем лампочке — забывал гасить. Сотрудники были в курсе ночных занятий своего начальника и не нарушали его одиночества. Один лишь Верещагин, снедаемый жгучим любопытством, изредка входил к Игнатьеву послушать его увлекательные рассказы о науке, потолковать о способах изготовления самозатачивающихся инструментов.

— Вы же меня знаете по фронту, Николай Федорович, я не бука и не терплю уединения. Я люблю общество людей, а, как видите, ушел в «общество» книг. Ничего не поделаешь, надо, позарез надо! — оправдывался перед своим шофером Игнатьев.

— Понимаю, без науки получается не созвучно, — отвечал Верещагин.

— И еще знаете, друг мой, чего я не люблю? Я страдаю органическим пороком — страхом перед письменной работой. Писание для меня — египетский труд. Но я «хватаю себя за шиворот и сажаю за стол»... Кто это сказал? Кажется, Джек Лондон. Вы не слыхали о Джеке Лондоне?

Верещагин отрицательно качнул головой.

— Как же это можно? Вы бывший матрос, и Джек Лондон был матросом! Обязательно почитайте его книги, в первую очередь роман «Мартин Идэн» — о трагической судьбе таланта... Так вот, сажусь за этот стол и... посмотрите, сколько я исписал.

Верещагин брал из большой стопки тетрадь в коленкоровой обложке, перелистывал ее, не понимая бесчисленных формул и, чем меньше смыслил в них, тем ярче светилось его лицо от восхищения трудами Александра Михайловича.