Время палача

— Видишь ли, девочка, цитрамон цитрамону — рознь. По крайней мере, мой цитрамон — особенный. — Говоря это, Вадим поднял руки, осторожно возложил их на плечи Аллочки. Глаза ее явственно расширились, по телу прошла крупная дрожь, но он знал: дрожит не она, а глон, осознавший, что угодил в ловушку. Теперь Дымов держал под контролем все каналы выхода и в сущности мог начать «выжигание» паразита прямо сейчас. Но это вновь означало войну, означало ежедневный риск, которому на этот раз он подвергал уже не себя, а близкого ему человека.

— А теперь слушай меня внимательно, — медленно проговорил Дымов. — Ты тихо и аккуратно выйдешь наружу. Я позволю тебе это сделать, даю слово. После этого ты уйдешь — и уйдешь навсегда. Но я запомню твой след. Очень хорошо запомню! И если ты когда-нибудь вернешься — ко мне или к кому-нибудь из моих близких, я тебя найду. Найду и уничтожу. Все. А теперь выходи!..

Аллочка продолжала дрожать. Из горла ее вырывалось свистящее дыхание, суженные зрачки неотрывно смотрели на Вадима. Она была в трансе и скорее всего не понимала ни слова из того, что он говорил. Но это было не важно. Главное, Дымова слышал глон. Как ни ужасно, но эта нежить давно уже понимала людей лучше их самих. В том и заключалась главная беда: глоны знали о человечестве если не все, то очень многое, люди же не знали о глонах ничего, по-прежнему пребывая в уверенности собственной избранности и единственности. Именно по этой причине даже самым мудрым из хаккеров сложно было бы объяснить истинную подоплеку сетевых взломов. Баловались не веселящиеся студентики и не разобиженные исламисты, — происходило нечто иное. Автохтоны земли пробовали человечество на зубок, с осторожностью совершали первые попытки прикоснуться к рычагам влияния на политику гуманоидов.

Вот и это существо сообразило все достаточно быстро. Поверило же или нет, сказать было сложно. Изменившимся зрением Вадим рассмотрел, как инородное тело под мантией Аллочки едва заметно шевельнулось. Наружу показалось нечто мохнатое — не то мордочка, не то лапа.

— Я дал слово, ты слышал. Уходи! — прошипел Вадим.

Черное, опушенное грязноватые мехом начало прорастать прямо сквозь метатело Аллочки. В сущности это был самый подходящий момент. Сведенными воедино ладонями Вадим мог бы обратить это потустороннее существо в бешено визжащее пламя. Ни раствориться в подпространстве, ни защититься глон просто бы не сумел. Однако главное было сказано, и, вытянув собственную мантию подобием направляющего тоннеля, Вадим указал твари путь наружу. Воровато, словно рыбина, выпущенная из садка, глон метнулся к свободе. Уже на самом выходе Дымов не удержался и чуть сомкнул шипастые края мантии. Глон дернулся, обдирая шкурку, вильнув мохнатым телом, ринулся в темноту.

Вот и все. Дымов мантией обволок метатело Аллочки, огладил живительным теплом.

— Что с вами, девушка?

Растерянно сморгнув, секретарша недоуменно вскинула голову.

— Я… Я, кажется, задремала?

— Точно, — Вадим серьезно кивнул. — Причем — в рабочее время и прямо на боевом посту.

— Ты собираешься меня наказать?

— Обязательно! Как чувствует себя ваша прелестная головушка?

Алла рукой провела по лбу.

— Странно, совсем прошла. Наверное, заснула, и боль отпустила.

— Ты слишком много работаешь.

— Да нет же. Даже непонятно от чего это началось.

— Главное — что закончилось. В следующий раз, если снова ощутишь нечто подобное, сразу говори мне. Я такие вещи лечу мастерски.

— Поцелуем? — она улыбнулась.

— Разумеется, — Вадим, наклонившись, ласково поцеловал Аллочку в губы. — Береги себя. Обещаешь?

Секретарша радостно кивнула.

Глава 4

— Вы полагаете, этого Палача нужно искать, а вот я придерживаюсь иного мнения. — Заложив руки за спину, Вадим неспешно брел по больничному коридору. Шматов с Мироновым покорно следовали за ним. — Возможно, я не располагаю еще всей информацией, однако что-то подсказывает мне ложность вашего основного посыла.

— В чем ты видишь эту ложность?

— Да в том, что и он, и мы заняты в сущности одним делом. Я — лекарь, он — хирург, вы — терапевты.

— Санитария общества? Знакомая теория. — Шматов поморщился.

— Это не теория, Потап, это жизнь. Основное ваше заблуждение в том и заключается, что вы все время пытаетесь делить вселенную на составляющие. Но жизнь, как и человек неделима. Мы состоим не из рук, ног и головы, мы составляем собой единое целое. И каждого из нас можно с определенной долей уверенности именовать санитаром общества. Только кто-то ведает санитарией в пределах собственной квартиры или родного подъезда, кто-то санирует улицы с метлой или милицейской бляхой, кто-то проповедует в церквях и мечетях, а кто-то лечит больных.

— По-моему, ты смешал все в одну кучу.

— Это естественно. Я уже сказал, жизнь — субстанция пестрая и неделимая. Как нельзя рассматривать полотно художника по крохотным фрагментам, так нелепо и пытаться дробить жизнь. К примеру, что такое мое лечение? Да та же санитария и та же педагогика. Скажу больше — если лекарь не учит и не воспитывает, значит, он обыкновенный эскулап и прозектор.

— Однако сурово!