Время перемен

– Конфессия – это религия, или особенность вероисповедания. Вон, как вы и «никонианцы», или, если мусульмане, или иудеи.

– А, так есть еще синагога, – подхватила тетка. – Они под молельню старую баню приспособили[5].

– А евреи-то у нас откуда? – удивился я.

– Так кто их знает? – пожала плечами тетка. – Ну, появились и появились. А люди хорошие, работящие. Вон, акушерка теперь есть, двое зубных врачей. Пойдешь по Воскресенскому – ну, щас-то Советский проспект, там вывески – и граверы, и фотографы[6]. Все с обхождением, люди грамотные.

– Ясно, – хмыкнул я, хотя ничего мне было не ясно. Откуда столько конфессий в крошечном городе, и зачем их столько?

– Мы ж, поцитай, со времен протопопа Аввакума своей церкви ждали, как мне в двадцатку-то не пойти? А за тебя испугалась – я-то ладно, старая уже, а как начальство узнает, что у тебя родная тетка в церковной двадцатке? Знаю, цто коммунистам-то в бога верить нельзя. Ну, сейцас-то все перемешено, а все равно – прознают, цто ты у тетки квартируешь, цто скажут? Всяко уж по головке-то не погладят, да еще из цека выпрут.

Тетушка встала, подошла ко мне, обняла и прижала к себе. И мне отчего-то стало спокойно, словно в детстве.

– Эх, Вовка, у меня же кроме тебя никого нет. Знаешь, сколько я слез пролила, когда тебя выгнала? Но думала, что сам все поймешь, догадаешься. Мне-то ведь цто, я свое отжила. Ну, ты-то всегда нехристем был, как батька твой покойный, что с вас взять? Я уж и так за тебя молилась. А потом, когда ты в больнице лежал, пораненый? Я ведь к тебе много раз ходила, а эта, сучка твоя, Капка, меня не пускала. Мол, нельзя Вовочку волновать. У, стерва, убила бы ее.

– Так убивать-то зачем? – хмыкнул я. – Может, она как лучше хотела?

– Как лучше… Знаешь, цто она мне заявила? Мол – когда твой Вовка выздоровеет, мы поженимся, дети пойдут, тогда придется тебе, тетка, с дома съезжать.

Интересные подробности. Мне она про это ни словечка не сказала.

– Что-то она заговариваться стала, – покачал я головой. – Жениться обещал, врать не стану, так она меня на слове поймала. Пошутил неудачно, а Капитолина-Полина рада-радехонька. Она ведь тоже поранена была, беляки били, жалко мне стало девку. Да и то, жениться я обещал, как война кончится. А про дом, про детей, а уж тем более, чтобы ты из своего собственного дома уходила, у нас и разговоров не было.

– Ох, ворона я, а цайник-то давно кипит, – спохватилась тетка.

Отойдя к печке, тетя Стеша принялась заваривать чай. Ясно, копорский. Впрочем, я к нему уже начал привыкать.

Укутав заварочный чайник полотенцем, тетушка хитренько спросила:

– А Капка-то, небось, еще и легла под тебя?

От такого вопроса я смутился. Замешкавшись с ответом, только и сказал:

– Ну, тетя Стеша, ты и вопросы задаешь.

– Значит, легла, – констатировала тетка.

– Тетя Стеша, какая разница, легла, не легла? – возмутился я и начал заступаться за Капку. – Я же когда в больнице лежал, она мои простыни меняла, горшки выносила. Это ведь тоже не выкинешь, верно?

– Так ведь не за чужим мужиком выносила, а за своим, правильно? Только потом, как из Москвы вернулась, вся расфуфыренная, в нарядах, да заявила – мол, если от твоего Вовки рожу, так к тебе жить приду. И что я скажу-то? Сказала, что если от Володьки родишь, то приходи и живи. А тут в город какой-то толстопузый приехал, из Питера, так Капка на нем сразу повисла. И ко мне прибегала – мол, тетка Степанида, ребенка никакого нет, и даже беременности не было, но не вздумай сказать, что у меня с твоим Вовкой что-то было. У нас с ним и не было ничего. Я говорю – так на хрен ты мне не нужна – я-то другое слово сказала, повторять не буду, грех это – чтобы про тебя говорить. А тут она – мол, Вовка твой непутевый, я бы все равно замуж за него не пошла, а ребятенка бы лучше вытравила.

– А ты чего? – заинтересовался я.

– А я, ухватом ее, да промахнулась. Старая стала, рука не та. Вот, годочков бы пять назад, точно бы попала.

Представив, как тетушка выцеливает ухватом Капитолину, я засмеялся.

– Смешно дураку, что рот на боку, – сообщила тетушка, а потом сама рассмеялась. И опять подошла ко мне, обняла, и поцеловала в макушку. – Эх, Володька, я же по тебе панихиду справляла. Начальник твой бывший с парнями пришли, и сообщили – так мол и так, убили Володьку в Архангельске. Погиб он геройской смертью в боях с белыми. Спрашиваю – сразу погиб-то, али как? Может, от ран умирал? А они запереглядывались, насупились, да говорят – мол, выполнял он ответственную работу в тылу врага, а англичане его насмерть замучили. Я ведь, как стояла, так и упала. Не знаю, как и жива-то осталась. А потом – уже и не помню, сколько и времени-то прошло – Николай Харитонович прибежал и говорит – мол, жив твой Володя, большой начальник теперь. Что же ты Вова, весточку-то мне не прислал? Или так на меня обижен был, что и писать-то не захотел? Уж, всяко бы из Москвы, или из Архангельска письмо-то дошло.

Я не знал, что и ответить. Конечно, была и обида, но если уж совсем откровенно, так я про тетку-то и забыл. Решил, что нужно немножко соврать.