Время перемен

Когда Швейц ушел, я еще долго сидел за своим столом, откинувшись и закрыв глаза, и повторял про себя сказанное во время нашей беседы. Как легко ему удалось проникнуть сквозь мои защитные барьеры! Как быстро мы начали говорить о самом сокровенном!

Правда, он – инопланетянин, и, общаясь с ним, я не был столь строго связан нашими обычаями. И все же мы сблизились с опасной скоростью. Еще минут десять – и я бы открылся перед ним так, как будто он был моим побратимом. Я был поражен и напуган своим забвением благопристойности и той легкостью, с какой он коварно принудил меня к откровенности.

Но разве он один в этом виноват?

Я послал за ним, я первый стал задавать скользкие вопросы. Я задал тон нашей беседы. Он почувствовал какую-то мою шаткость, ухватился за нее, быстро изменил ход разговора, и уже не я стал расспрашивать его, а он меня!

И я всецело смирился с этим. Опасливо, но все же с готовностью я открылся перед ним. Меня влекло к нему, а его – ко мне. Швейц искуситель!

Швейц – человек, умело воспользовавшийся моей слабостью, скрываемой так долго, скрываемой даже от самого себя! Каким образом удалось ему понять, что я готов открыться?

Его быстрая эмоциональная речь, казалось, все еще отдавалась эхом в комнате. Вопросы, вопросы, вопросы. А затем – откровения!"Вы – человек верующий?… Вы верите в богов в буквальном смысле?… Если бы я только мог обрести веру!… Как я завидую вам!… Но пороки вашего общества!…

Отрицание своего "я"… Вы бы позволили подобные вольности с жителем Маннерана?… Скажите мне, ваша милость… Откройтесь мне… Я здесь так долго был одинок…" Между нами зародилась какая-то странная дружба. Я пригласил Швейца к обеду. Мы ели и разговаривали, щедро лилось голубое вино, изготовленное в Салле, и золотистое из погребов Маннерана, и когда оно разогрело нас, мы снова заговорили о религии, о неверии Швейца и о моей убежденности в том, что боги существуют. Халум вышла к нам. Заметив способность Швейца развязывать мой язык, она позже сказала:

– Ты тогда казался таким пьяным, каким никогда раньше не был, Кинналл. Твои глаза горели огнем. А ведь вы выпили всего лишь три бутылки вина. Должно быть, что-то другое разгорячило тебя и заставило так вольно говорить.

Я тогда рассмеялся и сказал, что на меня находит безрассудство, когда я остаюсь наедине с землянином, и что мне довольно трудно придерживаться обычаев, разговаривая с ним.

Во время нашей следующей встречи, в таверне близ здания Судебной Палаты, Швейц сказал:

– Вы любите свою названую сестру?

– Разумеется, каждый любит свою названую сестру.

– Здесь имелось в виду «любите» в совершенно определенном смысле, заявил он, понимающе усмехнувшись.

Я напрягся и невольно отпрянул от нее.

– Разве мы настолько опьянели в тот вечер? Что вы тогда услышали о ней?

– Ничего, – пожал плечами Швейц. – Об этом говорили ваши глаза, улыбка. Вам не нужны были слова.

– Может быть, лучше поговорим сейчас о чем-нибудь другом?

– Как будет угодно вашей милости.

– Это деликатная тема и… мучительная.

– Тогда извините, ваша милость. Просто хотелось получить подтверждение своим догадкам.

– Такая любовь как раз запрещена нам.

– Хоть и нельзя утверждать, что она никогда не возникает, не так ли? – спросил Швейц и, приблизив свой бокал, чокнулся со мной.

В то мгновение я твердо решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком глубоко заглянул внутрь меня и говорил о сокровенном чересчур свободно. Но дня через четыре, столкнувшись с ним на причале, я снова пригласил его на обед. Лоимель была недовольна и отказалась выйти к столу.

Халум тоже не пришла, сославшись на то, что приглашена к друзьям. Когда же я стал настаивать, она сказала, что в присутствии Швейца чувствует себя как-то неловко. Правда, в Маннеране был Ноим, и он присоединился к нашей трапезе. Мы понемногу пили, разговор поначалу не клеился. Постепенно мы все же разговорились и рассказали Швейцу, как я бежал из Саллы, опасаясь своего брата, а Швейц описал нам, как он покидал Землю. Когда в тот вечер землянин ушел, Ноим сказал, причем не очень-то осуждающе:

– В этом человеке много сатанинского, Кинналл.

30

– Этот запрет на самовыражение, – сказал Швейц, когда мы в очередной раз оказались вместе, – можете ли вы объяснить его, ваша милость?

– Вы имеете в виду, что запрещено говорить слова "я" и «мне»?

– Не только, поскольку при этом вам отказано в образе мышления, сопутствующем употреблению таких слов, как "я" и «мне», – покачал он головой. – Меня интересует заповедь, которая заставляет вас замыкаться в себе, ограничивать круг доверительного общения побратимами и исповедниками. Обычай возводить вокруг себя стены оказал влияние даже на вашу грамматику.

– Вы имеете в виду Завет?

– Да, Завет, – кивнул он.

– Вы говорили, что знакомы с нашей историей?

– Довольно глубоко.

– Вам известно, что наши предки были людьми суровыми, привычными к холодному климату, не боялись трудностей, недоверчиво относились к роскоши и опасались праздности. Они прибыли на Борсен, чтобы избежать разлагающей скверны на своей родной планете.