Время перемен

– Что ты несешь? – с тревогой спросил Александр. – Ты что, опять рехнулась?

Рехнулась, как же… Не дождешься! Будто я не слышала, как гадают Яшины цыганки и те, кто из табора! Главное в этом деле, чтобы клиент ничего не понял… Только «позолотить ручку» мне не надо… Я ему и так все расскажу.

Дальше я танцевала вокруг костра. Мой танец рассказывал всю историю – от начала до конца. Сумасшедшая девочка, которая ничего не слышит и не понимает. Мир, полный тайн, который постепенно открывается перед ней. Люди, которые появляются в этом мире. Ее желание пробиться к ним сквозь стену. Разбитое тело попавшей в силки птицы. Кровь, заливающая глаза. Вихрь над полем. Сокровища и предательство. Убийство и спасение. Рухнувшая стена и гибель знакомого мира…

Забытая боль снова взошла, как луна в ветреную ночь.

Я разбросала ногой и потушила костер. Наступила тьма. Угольки мерцали в траве, как ведьмины цветики. Парк грозно шумел.

Ночь. Ветер. Бушующие черные кружева листвы.

Я подошла вплотную к Александру. Он дрожал всем телом, как будто бы это он, а не я купался в холодной воде. От меня било жаром. Я сама это чувствовала. Он притянул меня к себе. Его сердце оглушительно колотилось возле моей щеки.

– Ты мой муж! – требовательно сказала я.

– А ты моя жена, – потрясенно прошептал он, чуть отстранился и осторожно положил холодную ладонь мне на грудь.

Я прикрыла глаза и собрала все оставшиеся у меня силы. Ведь и это было еще не все…

Эпилог

1907 год, 10 октября, Москва

Дорогой Адам!

Надеюсь, что ты благополучно и комфортно обустроился в Петербурге. Я знаю, что бытовые подробности существования практически не имеют для тебя значения, но все же надеюсь на твое благополучие… признаться, не без собственной корысти, ибо в самом недолгом времени планирую навестить тебя в державной столице. Надобно мне развеяться, подышать морским ветром, может быть, почувствовать биение столичной научной мысли.

Здесь у нас в Москве душно, гарь, какое-то беспокойство вокруг. Общественное молчание, как перед нервным срывом. Как-то разом всем обществом разучились видеть жизнь, радоваться ей, как будто какие-то рецепторы засохли и отвалились.

Мой приятель Камарич (помнишь, я о нем рассказывал?) пытается меня развлечь. Водит куда-то, говорит – интересно. Масса всего лишнего, ненужного. Какие-то религиозные философы, поэты-символисты. Ходят по идеям, как по лестницам, – вверх-вниз, без всякого смысла. Все как будто договорились: постепенное отмирание души называть духовностью.

У меня дома не лучше. Муж сестры – октябрист, напыщенный спаситель России, депутат Думы. Которой по счету? Я в них запутался.

Все бесполезно. Все раздражает. По коридору шлепает старшая Зильберманиха с воплем: «Генриетта, где мой клякспапир?!» В ответ – громкое шмыганье носом…

В больнице, над катарами, над гнойными ранами, отдыхаю душой. Противоречие? Твой случай – психическая болезнь? Не думаю. Скорее, болезнь общества, отражающаяся в банальном обывателе (во мне).

Юрий Данилович последовательно тебя не поминает. Стало быть, думает постоянно. Как-то забывшись, обратился к Дону Педро: «Ах, Адам, Адам!» Ездил с профессором в Синие Ключи. Там странно. Встретил их у озера – Люша, Камилла Гвиечелли (названая Люшина сестра, последняя стадия чахотки, однако живет, на честном Люшином слове), какой-то молодой крестьянин. Они шли навстречу заходящему солнцу, и от этого их лица казались ярко-оранжевыми, как у индейцев в иллюстрированных журналах.

Люша мне вроде бы рада. Изображает веселье. При том кутается в смех, как в плащ. Кругом дождит.