Время перемен

Сверху раздался какой-то стук. Крыша тоже горит? Или ее кто-то рушит? Зачем?

С треском отлетела потолочная доска, за ней – другая. В прогал свесилась рука с топором и чумазая, всклокоченная Степкина голова.

– Хватайся, Люшка! – крикнул он, бросил топор и спустил вниз ременный повод с петлей. – Крыша еще не вся горит, уйдем!

Пелагея радостно встрепенулась:

– Услышал Господь! Спасайся, Любочка!

Я сумела заплакать.

– Прощай, нянюшка.

– Прощай. Последняя моя к тебе просьба: не оставь Филиппа. Помни: он брат твой.

– Люшка! – рявкнул Степка сверху. – Щас порушится все! Сгорим, к чертовой маме!

Как мы бежали по горящей крыше (или Степка меня нес?), не помню. Но точно как-то бежали, потому что на земле я себя вижу уже в самом конце северного крыла. Здесь огня не было, только чуть вибрировала земля и слышен был покрывающий все человеческие крики низкий гул:

– У-у-у-у-у…

– Стоять можешь? – спросил Степка и поставил меня на ноги.

Я кивнула.

– Слышишь? Понимаешь меня?

Я кивнула опять.

– Тогда иди огородами в Черемошню, к Светлане, – велел Степка. – Там жди. Я пока тут помелькаю да все разведаю. После прибегу.

Исчез в гудящей, подсвеченной изнутри темноте. Я пошла прочь. Наверное, опять потеряла способность слышать, потому что на Груню натолкнулась как на столб. Вряд ли она не пыталась меня окликнуть. Если речь от страха забыла, так хоть помычать могла или петухом заорать.

Дала мне воды в крынке. Только тут я поняла, как хочу пить. Выпила все, меня тут же вывернуло черной желчью. Груня принесла еще. Вода пахла тиной. Где она ее черпала? В пруду? В канаве? Не знаю. Я не понимала, где мы. После третьего раза мне полегчало, хотя руки и ноги дрожали, а в пустой голове остался тоненький противный гул.

Где-то размеренно бил колокол. Я его уже слышала прежде, во сне.

– Куда ты пойдешь?

– В Черемошню, к Светлане.

– Не ходи. Мужики озверели совсем, между собой передрались, усадьбу разграбили, коров, овец порешили. Тебя увидят – тоже убьют.

– Уже убивали. Но не мужики, – сказала я и засмеялась.

– Что ты говоришь? – Груня не поняла, в темноте ей плохо видно мое лицо, она не может читать по губам.

Я огляделась, нашла сторону, с которой лился сквозь черные деревья золотой, невещественный свет. Повернулась туда лицом. Как могла, рассказала Груне. У нее глаза стали как полтинники.

– Зачем это он?