Время перемен

На первых пяти позициях в этом списке – страхи общечеловеческие, с которыми никакой прогресс не справится. Во «втором ряду» занимают места страхи, которые именно с этим прогрессом и связаны. Примечательно, что в нашем обществе конца 80-х гг. страх перед произволом властей (усиленный опасениями насчет возврата к массовому террору) распространен больше, чем страх перед преступниками. Как показал анализ, с ростом образования ослабевают страхи «первого ряда», а также страх гнева Божьего, зато растут страхи перед болью, унижениями, произволом, репрессиями, конфликтами, то есть перед искусственно созданными, социогенными факторами. Человек боится самого себя, того, что создано его руками.

Вот для сравнения данные одного из недавних исследований ВЦИОМа (февраль 1992 г., опрошено 1548 человек, получивших высшее образование). Больше всего тревожит респондентов будущее детей, далее идут ссылки на преступность, анархию, гражданскую войну, смерть близких, потерю работы, болезнь близких, бедность, голод, возврат к массовым репрессиям, старость, собственную смерть… Социогенные страхи, как и следовало ожидать, выражены в более образованной среде значительно сильнее.

Иначе распределены источники радостей человеческих. Судя по опросным данным, самую большую радость нашему человеку доставляют дети, это единственная позиция, которую поддерживает большинство (53 %). Реже упоминается чтение (40 %). Затем со значительным отрывом (около 20 %) следуют такие занятия, как ведение домашнего хозяйства, кулинария, работа в саду, семейные утехи, музыка, путешествия, работа в полную силу, хороший заработок, телевизор, прогулки по лесу. «Вкусно поесть» на исходе 1989 г. любили 16 %. Список радостей жизни, каждую из которых предпочитают около 10 %: учиться, рыбачить, побыть одному, заниматься любовью, домашними животными, спортом, выпивать в компании, созывать гостей. А вот самые редкие источники радости (не более 3–5 % упоминаний): организовать людей на полезное дело, играть в шахматы или домино, участвовать в политической жизни, наконец, «ничего не делать» (последний вариант собирает менее 1 %, что, впрочем, вряд ли можно принять за чистую монету – людям свойственно приукрашивать себя).

Давно было сказано: «Итак: если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а вы высмотрите лучше его, когда он смеется» (Достоевский, «Подросток»). Согласно данным нашего исследования, радости дифференцируют людей и социальные группы значительно сильнее, чем горести.

Во что или в кого верит человек советский? За последние годы значительно возросло количество людей, которые относят себя к верующим. Сейчас в обществе примерно равное число – по 40 % – считающих себя верующими или безрелигиозными. Другой вопрос, к какой степени мы можем оценить глубину или интенсивность связей человека с символами его веры. Исследователи пытались подойти к нему с разных сторон – выяснялась распространенность представлений о воздаянии за грехи, страха перед гневом Божьим, гордости своей религиозной принадлежностью, благодарности родителям за воспитание в вере и др. Сопоставление ответов позволяет сделать вывод о том, что интенсивной религиозностью отличается примерно 7–9 % населения, причем эта доля практически остается неизменной.

На момент опроса 5 % населения считали высшим духовным авторитетом марксизм-ленинизм, 7 % усматривали его в религии, а 47 % соглашались с тем, что человек должен опираться только на собственный здравый смысл. Еще около 30 % склонны искать духовный авторитет в науке, экономике, политике; значительная часть опрошенных указывала сразу несколько вариантов. Около четверти вообще затруднялись сказать, кому и в чем они верят. Конечно, сами по себе такие утверждения позволяют судить только о декларативных ориентациях, а не о реально «работающих» в мозаике факторов человеческой жизни.

Что уходит и что остается?

Официальные структуры и тем более ярлыки общества изменяются быстрее, чем его основания. Это относится и к человеческому материалу общества, к социальному типу человека. Мы могли лишний раз убедиться в этом уже после завершения эмпирической стадии исследования «Советский человек». Переживаемые обществом потрясения, исчезновение советской символики и фразеологии не скоро влекут за собой перемены в его социально-антропологической основе. Выращенный, подобранный, поставленный советской системой в соответствующую социокультурную нишу, этот человек надолго останется «советским» и, наверное, будет находить подходящие условия для самосохранения в тени распределительной экономики и номенклатурной кадровой системы – а в длительности существования этих теней трудно усомниться.