Время полдень. Место действия

Ковригин их видит, и свой штык, и дуло винтовки, и белую стеклянно-прозрачную, лучистую и мохнатую рожь, и сквозную, исчезающую синеву василька, и мелькнувший полет стрекозки, и высокие летние облака. В нем — надежда, и знание об этой земле, о тех, дорогих, на даче, и мысль: «Я бегу… Среди всех дорог эта узкая тропка. И нет другого пути…»

Машины из-под темных дубов, вращая округлыми башнями, высекали короткие трескучие вспышки. И рядом люди будто падали в травяные, темные ямы, проваливались по самую шею. Исчезли бородач, грузин. Мальчик, охнув, тянулся вслед из травы. Они бежали теперь вдвоем, командир и Ковригин, помещенные в светлое, уменьшающееся пространство между рожью, дубравой и небом.

На неловком скачке, наступив на свою обмотку, он упал, отпуская вперед командира, видя его удаление, зная свою перед ним вину, невозможность вскочить и бежать. Не вскочил.

Командир, ощутив на бегу свое одиночество, встал, озираясь. И, урча, пуская голубые дымки, машины вышли из-под волнистых дубов и двинулись на него, огибая, держа под прицелом.

Ковригин видел их ребристые колеса, кресты, короткие стволы пулеметов. И лицо командира, измененное, осветленное, будто явилось в нем знание о тех отступающих, бегущих и других, лежащих, о себе, одиноком, живущем.

Командир выставил руку, как в тире, сухой и стройный, и стал пускать одну за другой пули в броню и кресты. А потом приставил наган ко лбу и упал от неслышного выстрела.

Так и запомнил: чуть видное, в зеленой форме, лежащее командирское тело. Выхлопная гарь из машины. Смятые бегом колосья…

— Вот такой она была, та атака… Атака сорок первого года, — сказал Ковригин, возвращаясь в музыку, в свет, удивляясь свежести памяти. — Даже мохнатые колоски сохранились…

Ольга слушала его, испытывала робость. Он был удален от нее на огромное, ей не принадлежащее время, с той рожью, бегом, пыльной обмоткой, его молодостью, другими, от нее скрытыми лицами.

И одновременно был беззащитен, открыт, со своей седой головой, с вторжением в свою исчезнувшую молодость и обратным из нее возвращением.

— А сейчас, — загудел в микрофон солист нагловато, любезно и барственно, — мы исполним заказ наших гостей с Кавказа. Популярный народный кавказский танец «лезгинка»!

И ударили неистово.

Трое, вскочив, меднолицые, окрыленные, понеслись, вымахивая ладонями, подошвами, чертя локтями, темнобровые, белозубые, пылкие, под завистливое восхищение и аханье.

…Ковригин не касался ее, но чувствовал охвативший ее легчайший огонь. Свое отражение в ней. И то, как верно, истинно, милосердно он в ней отразился. И ему было важно ей говорить, в ней продолжать отражаться.

— Но была и другая атака среди прочих. Атака сорок третьего года… Совсем иная работа…

И сквозь топотание и плеск, неохотное умолкание «лезгинки» — те трое шли в крупных, горячих каплях, и один вытирался клетчатым красным платком, — Ковригин снова рассказывал.

…В сумеречных снегах запорошенная деревушка с чуть видными кольями прясел. Открытое поле с черточками заграждений. Полковые пушки бьют по деревне, перекапывая оборону. И в нем, Ковригине, мысль: «Пусть подольше молотят. Пусть одним стрелком меньше, может, моим и меньше».

Лейтенант пробежал по окопу, готовя атаку, озабоченный, молодой, курносый. А в нем, Ковригине, сдувающем снежок с автомата, похожее на радость движение: валенки успел разносить, перестали жать в подъеме.

За спиной, грохоча, наматывая снег гусеницами, вышли танки в белых мазках и подтеках. Проползли траншею, пролязгав у уха. И как бы прикидывая в уме их тонны и броневую защиту, успел подумать: «Еще бы пяток добавить, было б надежней для жизни».

По взмаху и окрику вылезти и начать продвижение по ребристому следу, чувствуя вонь моторов, стараясь укрываться за танками, пока не прибавили газ, не ушли вперед подавлять пулеметы и пушки.

Машины оторвались, ушли. И самое время отстать, ибо начался бой артиллерии, среди танков разрывы с гаснущим красным миганием. И уж лучше от них в отдалении.

Движение с негромким «ура» среди пулеметного стрекота. Чувство белизны и пространства с задачей экономии сил для будущего рывка рукопашной. А пока трусцой по мелкому снегу, прикидывая направление стрельбы. Примеряя ее на себя. Ломая траекторию бега, суеверно обманывая чужой зрачок и прицел.

Подбитый танк загорелся. Из огневого пролома что-то сыплется, льется. Шарахнуться от него поскорее, люк сейчас начнет открываться, пулеметы сведут на танке огонь, станут истреблять экипаж.

Рухнувшие прясла, репейник. Комки разорванной проволоки. Мятые бочки с горючим. Раздавленная пушка, с гарью, дымом и кровью. И здесь, на последней черте, на последнем рывке атаки, открыть в себе клокочущие, живые ключи, нестись к близким избам с копошением чужих мундиров, стремясь к ним жадно и бешено.