Время предательства

– Câlice[61], не знаю.

– Эта шапочка не принадлежала Констанс, – сказал Гамаш, постучав пальцем по шапочке.

– Тогда, наверно, кому-то еще из девочек.

– Вы никогда не видели ее на Исидоре?

– Вы, вероятно, ударились о лед сильнее, чем думаете, – ухмыльнулся Пино. – С тех пор уже шестьдесят лет прошло. Я не помню, что я сам носил, а уж что Исидор – и подавно. Запомнил только, что он и зимой и летом носил ковбойки и от них воняло по́том. Есть еще вопросы?

– Как девочки называли мать? – спросил Гамаш, вставая.

– Tabarnac, – выругался Пино. – У вас с головой все в порядке?

– А что?

– Вы начали задавать глупые вопросы. Как девочки называли свою мать?

– И?

– Откуда мне знать? Как все люди называют своих матерей?

Гамаш ждал ответа.

– Мама, конечно, – ответил Андре.

Они и двух шагов не прошли, как Пино остановился:

– Постойте. Вы сказали, что Констанс умерла, но к чему все эти вопросы? Почему вы мне их задаете?

Гамаш все время ждал, когда же Пино додумается до этого вопроса. Старику понадобилось немало времени; впрочем, его ведь отвлекали глупыми вопросами.

– Смерть Констанс не была естественной.

– А как она умерла? – остро взглянул Пино на Гамаша.

– Ее убили. Я работаю в отделе по расследованию убийств.

– Maudit tabarnac, – пробормотал старик.

– Вам не приходит в голову, кто бы мог ее убить? – спросил Гамаш.

Андре Пино задумался, потом покачал головой.

Перед тем как выйти из кухни, Гамаш обратил внимание на обед, ждущий Пино на кухонном столе.

Консервированные макароны в форме буковок алфавита и хот-доги.

Глава тридцать вторая

На мосту Шамплейна мигали огоньки снегоуборщиков.

В час пик машины ехали бампер к бамперу, и в зеркале заднего вида Гамаш видел громадный снегоуборочный плуг, тоже застрявший в пробке.

Оставалось только ползти вместе со всеми. Рана на лице у Гамаша пульсировала, но он старался не обращать на это внимания. Труднее было не вспоминать о том, как это случилось. Он заставил себя вернуться мыслями к разговору с Андре Пино, единственным живым человеком, знавшим пятерняшек и их родителей. Он создал в представлении Гамаша образ горечи, утраты и крайней нищеты.

Дом Уэлле должен был заполниться орущими детьми. Но вместо этого там остались только Мари-Ариетт и Исидор. И сам дом, где царили недомолвки и легенды. О чуде, дарованном, а потом проданном. О девочках, спасенных от жестокой нищеты и жадных родителей.

Был создан миф. Чтобы продавать билеты и фильмы и еду в столовой «Пятерняшки». Чтобы продавать книги и открытки. Продавать образ Квебека как просвещенной, прогрессивной, богобоязненной, богоугодной страны.

Страны, где Бог ходит среди людей, исполняя желания тех, кто ползет на окровавленных коленях.

Эта мысль всколыхнула что-то в голове у Гамаша, наблюдавшего за тем, как нетерпеливые водители пытаются переезжать из полосы в полосу, полагая, что смогут вырваться немного вперед в этом сплошном потоке. Словно чудо, припасенное для другой полосы, вдруг произойдет и все машины впереди исчезнут.

Гамаш смотрел на дорогу и думал о чудесах и мифах. И о том, как Мирна описывала ему тот момент, когда Констанс впервые призналась ей, что она вовсе не Пино, а одна из пятерняшек Уэлле.

Мирна сказала, что перед ней как будто материализовалась греческая богиня. Гера. А позднее Тереза Брюнель указала, что Гера не просто какая-то богиня, а главная. Могущественная и завистливая.

Мирна возразила, сказав, что назвала первое имя, пришедшее ей в голову. С тем же успехом она могла назвать Афину или Афродиту. Вот только она не сделала этого. Мирна назвала величественную и мстительную Геру.

Гамашу не давал покоя вопрос, хотела ли Констанс рассказать Мирне о том, что с ней сделали. Может быть, ее отец. Или о том, что сделала она или все они с кем-то другим.

Констанс хранила тайну. Это было очевидно. И Гамаш не сомневался, что она наконец собиралась поделиться своей тайной, бросить альбатроса к ногам Мирны.

Что, если Констанс Уэлле прежде поделилась с кем-то еще? С кем-то, кому она доверяла? Но с кем? Кого, кроме Мирны, могла Констанс считать человеком, достойным доверия?

Судя по всему, такого человека не существовало. Дядюшка Андре не видел их много лет и вообще не казался их большим поклонником. Соседей сестры держали на почтительном расстоянии. Священник, отец Антуан, если бы Констанс почувствовала склонность к исповеди или задушевной беседе ради спасения души, скорее всего, воспринял бы ее как товар, и не более того. Ничего человеческого или божественного.

Гамаш мысленно вернулся к самому началу дела. Он снова и снова обдумывал его. И неизменно возникал вопрос: действительно ли Мари-Констанс Уэлле была последней из сестер? Или же одна из них избежала смерти? Сфабриковала свою смерть, изменила имя. Зажила собственной жизнью.

Сделать это в пятидесятые – шестидесятые годы было гораздо проще. Даже в семидесятые. До появления компьютеров, до возникновения жестких требований к документации.

А если одна из пятерняшек все еще оставалась жива, то могла ли она убить сестру, чтобы заставить ее замолчать? Чтобы сохранить свою тайну?