Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

Место действия. Стол раскидист, ни зги от копоти нездешних «галуазов» и едких цыганских «житанок» — к нам прибыли альпийские камарады, разучиваем арию Вальсингама, хвалу чуме: «Ну, где твое тирольское колоратурное?!» — дружище Боб пытается пинками загнать швейцарца на пару октав выше, но бурый от перегрева, тот вновь срывается в студеные «подмосковные вечера», шипя как кожух бэтээра, который с ходу взял Кабул — и долго мы с Бобом шарим его по дну нашими могучими, как бредень, голосами. Еле живой Вильгельм Тель, всплывая, разъясняет в сотый раз, что такое «Лонгомай» — коммуна в альпийских лугах, двести семей со всей Европы, взявшись за руки, сеют и пашут, пашут и сеют, а после поровну употребляют сельхозплоды. По воскресениям ходят в кино. Раз в год разрешается выезжать. Но мы не слушаем, находясь в контексте третьего ящика пива, когда и штурм Кремля уже не проблема, а обычная боевая задача: «Значит так, мужики. Троянский конь, пятая колонна, кви про кво. Вы на месячишко оседаете в СССР — это формидабль наповал! — а мы по вашим ксивам десантируемся в Альпы». Тирольцы согласны на редкость сразу. Их четверо, двое из них при сближении оказались феминами, значит, вакансий только на двоих. Боба и меня гримируют искусницы из театра Женьки Славутина — под швейцарцев — пару часов спустя мы уже проходим паспортный контроль в Шереметьево II — я вижу, как у Боба седеют накладные бакенбарды — и все-таки, махнув крылом над Ленгорами, летим на Цюрих, как Ленин, как Буковский, как Растропович сам! В самолете Боб начинает мрачнеть. Брошюра называется «Кодекс коммунара Лонгомая»: «Труд есть первая обязанность коммунара… Отлучаться с территории только с ведома бригадира… Подбор семейных пар на общем совете… Запрещены следующие породы: овчарка, дог, бульдог… Достигнув пятидесяти пяти лет, коммунар получает право на отдельное жилье…» До нас, трезвеющих, доходит. Попались! В цюрихском аэропорту с ходу примечаем бригадира, он жлоб в тройке, с октябрятским значком на лацкане и последней юманитой подмышкой. На точку нас везут в глухом фургоне, как дикобразов в зоопарк, с задраенным иллюминатором. И выразиться не можем, из местного наречия известен только фрагментарный оборот «Жопанс», благодаря сходству, но коммуникационной ценности не представляет. «Куда мы шли, в Москву…» — зрачками запевает Боб, — «…или в Монголию!» — немо вторю я. Перспектива пятьдесят ближайших лет окучивать баклажаны, чтобы после поселиться с костистой альпийской пенсионеркой на щебенистом склоне… да еще натыкаемся на сухой закон! «Старик, бежим в полночь, — Боб уже подсуетился. — Мне одна княгиня за пару палок поклялась перегрызть колючую проволоку на дальней заставе. Тут всех мужиков бромом оглушили — я ей до икры чутка мотыгой дотронулся, так она на нее всеми чреслами заскочила, по самую ватерлинию! Княгиня, говорит.» — «Кстати, проверим, какая княгиня!» В полночь Боб вынырнул из орешника, измудоханный, как с Лубянки: «Старик, выручай, княгиня подружек привела». Еще через час процесс пришлось упорядочить. Боб стоит на входе в кусты, контролирует очередь: «Ты куда, бля, по второму разу?!» — окончательно перейдя на русский, а я, зажав последнее дао в тиски Европы, дивлюсь будетлянским пророчествам: «Свобода приходит нагая», это бы полбеды, но она же не уходит, и все нагая, нагая! До ближайшей деревни Боб допер меня на плечах, как раненного. Мы тычемся в опрятные избы, мы шарашим по ставням — ноль внимания, пейзане в отключке. Даже собаки лают без гнева, деловито, как бы исполняя функцию собаки. Сухота и харчевнический пыл объемлют нас. Махнув на все, поедаем ярко выраженные мухоморы из монастырского сада. И что же? А ничего! Никакой тебе смерти! Во детант! Даже яд в местной природе не предусмотрен, полная стерилизация!

Спокойная, как молекула брома, Луна сияет точкой нашего побега.

В Цюрихе, в ближайшем сортире мы смываем грим с лиц, стремглав разыскиваем советскую амбассаду и пишем без ошибок: «Прошу предоставить политическое убежище в СССР!» На обратной дороге я цитирую: «Запад, Восток, всюду одна беда — ветер равно холодит». «Сам додумался?» — неприязненно вопрошает Боб. «Паскаль, Блез», — отвечаю. «Ну-ну», — затаивается Боб.

1986 — …

…Вот уже пять лет он проживает в Ист-Вуде, Лос-Анжелес, штат Калифорния. Трети две соратников-беглецов тоже на другом берегу. Иногда я получаю от Боба красивые открытки американского формата, со стихами: «И университетский шприц, как местная анестезия, мне обезболит без больниц то место, где была Россия». Подпись одна и та же — «Лонгомай».

А я свои ответы упорно подписываю «Пушкин Александр Семенович».

Баян Ширянов РАБЫНЯ

Ширяя винтом Вику Самореззз, ты надеешься ее поебать, что и происходит.

В видаке крутится порнуха, и вы, меняя позиции, посматриваете на экран, глумясь по ходу над консервативными в своих изъебах немцами.

Симулировав пару оргазмов, ты, наконец, кончаешь по-настоящему, не понимая, переняла ли Вика Самореззз твою практику, или она в натуре обкончалась до дрожи в коленках.