«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана

Особенно мне нравится здесь, как ночной страх (спотыкающееся «галька и гравий»!) смягчается шорохами и как «звон черепка, тонко» предвосхищает ощущение успокоенности, возникающее от следующей фразы с ее «темной» гласной «у» «утешением от этого часа». Или — как в стихотворении «Этот мир» голые древесные стволы превращаются в знамена, под которыми сражается покинутый человек:

/ Два древесных древка………………………знамен. /

Вот настоящие лирические метаморфозы, пребывающие по ту сторону одержимости чистой комбинаторикой. В таком направлении можно было бы помыслить дальнейшее развитие нашего автора — вполне в духе его утверждения, что поэт — это человек, который «в поисках действительности, израненный ею, <…> устремляется вместе со своим бытием к языку»[102].

Гюнтер Блёкер «Дер Тагесшпигель». Берлин, 11.X.59.

201. Пауль Целан — Максу Фришу

<Париж> 25.X.59.

Дорогой Макс Фриш,

гитлеризм, гитлеризм, гитлеризм. Те самые фуражки.

Вы уж взгляните, пожалуйста, что пишет господин Блёкер — первейший немецкий критик нового поколения, милостью господина Рихнера[103]; автор, ах, сочинений о Кафке и Бахман[104].

Всего доброго!

Ваш Пауль Целан.

201.1. Приложение

Пауль Целан

78, Рю де Лоншан (16 округ)

Париж, 23 октября 1959

(Надписано)

В редакцию литературного приложения к газете «Тагесшпигель», Берлин

Поскольку я, как бы ни обстояли теперь дела в Германии, не могу допустить, чтобы один из ваших, надеюсь, многочисленных читателей сказал по поводу появившейся в вашем выпуске от 11 октября сего года рецензии на мои стихотворения (рецензент: Гюнтер Блёкер) то, что тут необходимо сказать, я это сделаю сам: это, как и моя большая свобода по отношению к немецкому языку — родному для меня, — возможно, объясняется моим происхождением.

Я пишу вам письмо: ибо коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает меня меньше, чем других: я действую в пустоте.

«Фуга смерти» — а сегодня я вынужден признаться, что являюсь ее легкомысленным автором — в самом деле представляет собой графическую фигуру, в которой звук не поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразуюшую функцию. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.

Освенцим, Треблинка, Терезиенштадт, Маутхаузен, убийства, отравляющие газы: даже там, где мое стихотворение вспоминает о них, получаются лишь упражнения в контрапункте на нотной бумаге.

Сейчас действительно самое время разоблачить того, кто, хотя и не вполне утратил память, пишет стихотворения по-немецки — это, возможно, объясняется его происхождением. Для разоблачения настоятельно рекомендуется употреблять такие проверенные выражения, как «увлеченный комбинаторикой интеллект», «лишенный аромата» и тому подобное. Впрочем, некоторые авторы — это, возможно, объясняется их происхождением — в один прекрасный день сами себя разоблачают: тогда достаточно вкратце намекнуть на уже имевшее место саморазоблачение; после чего можно спокойно продолжать писать о Кафке.

Но, возразите вы, под «происхождением» рецензент подразумевает всего лишь место рождения автора этих графических фигур. Я вынужден с вами согласиться: реальности Блёкера — и не в последнюю очередь дружеские советы в конце его рецензии — определенно свидетельствуют в пользу такого толкования. Значит, мое письмо — скажете вы теперь, как бы ставя точку, — не имеет ничего общего с вышеупомянутой рецензией. Я и на сей раз с вами соглашусь. Действительно. Ничего общего. Ни малейших точек соприкосновения. Ведь я действую в пустоте.

(Пауль Целан)