Время Сигизмунда

По вещам трудно было догадаться, какого вида дело привело сюда Пудловского. Ни одной книжки не было на столе, на двух стульях, на окне. Тут же огромный тигель с какой-то застывшей массой, множество палочек, костей, перьев, порванных пергаментов валялись на полу. На стенах висели чучела птицы, начиная с орла до воробья, все с распластанными крыльями. На столе чернели два отрезанных крыла аиста.

Это жилище не имело ни печи алхимиков, ни реторт и банок, ни бутылок, ни других приборов великого дела. Было видно, что хозяин занимался каким-то таинственным делом, но верно то, что не деланием золота, ни поиском философского камня. Птичьи крылья, птицы и остальной инвентарь, казалось, не имеют связи ни с одной ветвью магии, а астрологических и каббалистических знаков нигде нельзя было заметить.

Когда они вошли, еврей тайно под бородой и усами усмехнулся, а потом, поворячиваясь к Пудловскому, который, казалось, ждёт вопроса, спросил:

— Ну, как идут дела?

— Как идут? Идут, но тяжело! Один Господь Бог занет, сколько мне это будет стоить работы, бессонных ночей, раздумий и жизни.

— Но как успехи?

— Как успехи, ребе Хахнгольд! — воскликнул Пудловский, хватая и сильно сжимая его руку, уставляя в него горящие, огненные глаза. — Как успехи? Думаю. Я славный над славными, магистр над магистрами, я как Тубал-Каин, что нашёл…

Еврей пожал плечами и прервал Пудловского, оглядываясь:

— Когда вы ожидаете закончить?

— Закончить! — сказал печально Пудловский, поникнув головой. — Разве я знаю! Разве могу предвидеть? Может, завтра, а, быть может, моей жизни не хватит. Жизнь в эту работу впитывается, как вода в песок. Кажется, что работаешь, а, окончив, не останется и следа работы…

— И надеетесь?

— Если бы не надеялся, давно бы всё бросил, и снова занялся латинскими стихами.

— На чём же остановились?

— Одно разбираю, другое строю, сам не знаю… Я использовал уже строение всех птичьих крыльев, какие только мог достать, и мне кажется, что крылья для человека сделать бесспорно можно. Страус действительно летает тяжело, но летает, а птица Скала…

Еврей усмехнулся.

— Вы не верите в Скалу? Есть о ней всё-таки предания, несомненные.

— Но птичьи кости?

— Что мне там кости! Всё глупость! Достаточно того, что птица, состоящая из мяса и костей, летает; поэтому человек летать должен и будет. Нужны ему только крылья в больших пропорциях, чем у птицы.

— А где же сила, чтобы ими двигать? — спросил еврей.

— Сила? Силу можно искусственно удвоить, утроить!

— Ну! Почему же не делаете крыльев?

— Давно их делаю…

— Но их не пробовали?

— Не готовы! Всё сам должен делать. Всё! Перья ощипывать, перья подбирать, кости тесать, складывать, пружины вставлять, жизни моей не хватит и на одно крыло.

Еврей по-прежнему улыбался, но так незначительно, что Пудловский, весь занятый своей мыслью, не мог заметить его улыбки. Скорее, веря в то, что еврей разделяет его убеждения, он всё запальчивей объяснял прогресс своей странной работы.

— Если бы я мог получить перья Скалы! А! Отдал бы полжизни. Их строение лучше бы объяснило мне о крыльях для человека.

— Почему не отправитесь в дорогу за ней? — спросил Хахнгольд.

— Шутишь, рабби? Я шуток не люблю, идите отсюда, вы меня не понимаете.

И хотел открыть дверь, когда еврей взял его за руку.

— Послушай меня, мастер, я тебя о чём-то хотел спросить.

— Ну, о чём?

— Об одном из твоих жаков.

Пудловский презрительно сплюнул.

— О котором же из этих шутов?

— Кто последним вписался.

— Пойдём в первую комнату, там список учеников.

Они вошли и магистр, заперев дверь, вытащил книжку, в которой вычитал имя Мацка Сковронка.

— Марцин Сковронок! Бледный, блондин, молодой.

— Хороший латинист… утлично учится.

— Не знаете что-нибудь о его роде и родителях?

— Сирота.

— Он не говорил что-нибудь о себе…

— Разве я бы его спрашивал.

— Позовите и спросите, я буду в другой комнате.

— Тебе это для чего, Хахнгольд?

— Что вам до этого? Мне это нужно. Я вам достану страусиные крылья.

— Точно?

— Несомненно достану.

— Только там в моей комнате ничего не трогай! Ради Бога, не прикасайся даже, ты мог бы уничтожить работу стольких лет, если бы сдул одно пёрышко.

Еврей, смесь скрылся.

Пудловский высунул голову за дверь и позвал:

— Heu! heu! Studiosi! Есть там кто?

Несколько пищащих голосков отозвались.

— Позвать мне Мацка Сковронка.

— Он тут.

— Иди один ко мне.

Пудловский нетерпеливо подзывал пальцем, стучал ногой и, впустив мальчика, сел на стул, уставил в него глаза, покашлял и так начал:

— Твоё имя… Мацек Сковронок?

— Так точно.

— Откуда родом?

— Из Руси.

— Дальше…

— Что далше?

— Родители, какого сословия, живы или умерли, кто опекун и близкий?

— Сирота, родителей не имею и не помню…

— Кто они были?

— Бедные люди… шляхта… с Руси.

— Как зовут?

Мальчик замялся.

— Не знаю.

— Где же ты воспитывался?

— На милости у людей.

— Но где?

— В русском Полесье.

Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.

— Имеешь кого из родни?

— Никого.

— Кто тебя сюда прислал?

— После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.

— Один?

— С ангелом-хранителем.