Время Сигизмунда

Мальчик ничего не отвечал, а еврей сделал мину, как бы фамилии не поверил, и повторил несколько раз под носом:

— Сковронок, Сковронок!! А есть у тебя какие-нибудь деньги с собой? — спросил Хахнгольд.

— Один белый грош, который дал мне один милостивый человек.

— В сером капоте, седой, — добросил еврей.

— Именно.

— Я знаю его, — пробормотал еврей. — Всегда один! Всегда тот же!

И он добавил себе потихоньку: «Это он! Это он!»

— Если вы его знаете, скажите же мне, кто он такой, хочу узнать, кому благодарен.

— Все в городе его знают. Это русин, пан Чурили. Ой! Ой, а кто его не знает. А дал тебе только один белый грош, говоришь?

— Один.

Еврей загнул ремень, но очень незначительно, отстегнул что-то под плащом, развязал и молча как бы чего-то искал; потом живо достал худую руку из-под полы, в которой блестело несколько серебряных грошей, вложил их в ладонь Сковронку и, не дожидаясь благодарностей, ушёл на двор.

— Ребёнок счастья! — воскликнул Павел Сорока. — Ведь тебя встречают одни чудеса! И этот евреишко, у которого гроша в залог не выпросить, даёт тебе милостыню или в долг. Счастливый ребёнок! Ну, пойдём.

Но Сковронок был так удивлён новым пожертвованием, что не мог двинуться с места, поглядывал то на деньги, то на своего товарища, не в силах открыть рта.

— Вот, понемногу наберётся на отруцины; пойдём, Мацко, к старосте, к пану Пудловскому, а то потом его не застанем.

Когда это говорили, на улице послышались колокола, пение, и все люди начали расступаться, становиться на колени, снимать с головы шапки. Преклонили колени и жаки, а Мацек снова молился. Процессия прошла, Сорока потянул его за собой.

— Это уже недалеко, — говорил он, — вон, видишь там красный дом на углу, маленькое крыльцо на тёмных столбиках, а над ним в углублении образ св. епископа Григория; это наша бурса; поспешим, чтобы застать пана Пудловского.

И они шли быстро; третий товарищ исчез, присоединившись к тем, которые очищали улицы от евреев. Они пришли к дому, ворота которого были открыты, и по лестнице справа направились на второй этаж.

В бурсе царило сейчас глухое молчание, по той причине, что жаки разбежались из неё в костёлы, на улицы, кое-кто там только шептался в комнате старших спереди, наверное, те, кто был болен, или слуги приводили в порядок комнату. В тыльной части со стороны двора были обширные комнаты для бедных, в которых открытые в эти минуты окна позволяли разглядеть чёрные доски, скамьи, порезанные ножами, разрисованные печными углями, и разбросанные линейки и книжки.

Лестница в комнату пана Пудловского была занесена осенней грязью, кривой, шаткой, а стены, усыпанные надписями, рисунками и именами, к которым были присоединены дополнительно глупости шалопаев, дописанные разным почерком и формой букв, тянулись вдоль внешних стен. Над некоторыми именами возвышались нарисованные ослиные уши и большими буквами добавленный BEANUS.

Но у обоих наших знакомцев не было времени задумываться над лапидарным стилем и символами, украшающими стену, они спешили к низкой дверке; рядом с ней висела на верёвке козья лапка, которая объявляла, что без предупреждения не всякому можно было входить.

— Видишь, Мацек Сковронок, как укрепился наш магистр, чтобы жаки на него не нападали. Велит звонить, прежде чем войдёшь, и поцеловать козью лапку, прежде чем поцелуешь его лапку. И не удивляйся, у него много работы, он не любит, когда ему её прерывают; пишет красивой латынью поэму «Гамфредова безделушка»! Никто не знает, о чём она, мы ловили только странички, на которых было полно латинских стихов, перечёркнутых и переписанных. Целые дни сидит, а иногда даже внизу слышно, как скандирует. Впрочем, кто его знает, что делает и почему закрывается, что и мальчик без позволения не войдёт. Даже отверстие от ключа заслонено. Это человек скрытный и непостижимый.

Они позвонили.

Изнутри раздался хриповатый голос по-латыни:

— Кто там?

— Studiosi ad Dominationem Vestram venientes!

— Studiosi! — пискнул голос изнутри. — Ite ad scholam occupatus sum.

— О! Это его потянуло на латынь. А слышишь, какая латынь! — воскликнул Павлик. — Domine magister, — прибавил он, — pauper ad te veniens studiosus.

— Ite ad diabolum! Ite et attendite.

— Понимаешь? Говорит, чтобы мы шли к дьяволу, а мы пришли к нему и обязательно попадём — это так всегда.

— Domine magister, beanus est, studiosus novus; ad Dominationem Vestram consilii gratia veniens.

— Ide ad diabolum, — повторил голос изнутри, — studiosus et beanus, asini ambo.

— Gratias amigus. Aperite.