Время смеется последним

Значит, вот так. Вот на что я растранжирила все то время. На человека, который оказался стариком. На дом, в котором оказалось пусто. Не выдержав, я всхлипываю. Рея обнимает меня — тут же, не думая, спустя столько лет. У нее обвислая кожа: Лу мне как-то объяснял, что веснушчатая кожа рано стареет — а Рея вся в веснушках. «Ничего не поделаешь, — сказал он тогда, — наша Рея обречена».

— Трое детей… у тебя… — рыдаю я в ее волосы.

— Чш-ш-ш!..

— А у меня что?

Наши бывшие одноклассники теперь делают кино, или компьютеры, или кино на компьютерах — потому что компьютерная революция, все кругом про нее кричат. А я пытаюсь учить испанский. Выписываю слова на карточки, и мама по вечерам меня проверяет.

Трое детей. И старшей, Надин, — шестнадцать. Мне было семнадцать, когда мы с Лу познакомились. Я тогда добиралась до дома автостопом, а он ехал в своем красном «мерседесе». В семьдесят девятом это казалось началом прекрасной сказки, в которой все было возможно. Но сказка закончилась. Вот она, жирная черта.

— И главное, ради чего? — бормочу я. — Глупо, бессмысленно…

— Так не бывает, — отвечает мне Рея. — Во всем есть смысл. Просто ты его пока не увидела.

Рея всегда знала, чего она хочет, все время. И когда слэмилась перед сценой, и когда рыдала. И даже когда у нее игла торчала из вены — она наполовину притворялась. А я нет.

— Да, — говорю я. — Я его не увидела.

Сегодня плохой день, в такие дни солнце похоже на ощеренный рот. Вечером мама придет с работы, посмотрит на меня и скажет: «Знаешь, ну его, твой испанский», — сделает нам по томатному соку с лимоном и перцем (у нее это называется «коктейль Дева Мария»), украсит бумажными зонтиками и врубит стерео Дейва Брубека. Мы сыграем с ней в домино или в кункен. Когда я смотрю на маму, она мне улыбается. Каждый раз, всегда. А у самой в глазах усталость, впечатанная намертво.

В молчание просачивается какая-то мысль, мы с Реей оборачиваемся. Оказывается, Лу смотрит на нас. Зрачки пустые, будто мертвые.

— Месяц. Не был. На воздухе, — говорит он. И кашляет после каждого слова. — Не хотелось.

Рея катит его кровать. Я иду на шаг сзади, везу капельницу на колесиках. Чем ближе к выходу, тем сильнее я сжимаюсь от страха: сочетание солнечного света и больничной кровати кажется мне невозможным, взрывоопасным. Потому что у бассейна нас сейчас встретит настоящий Лу: он всегда сидит там — на столике перед ним красный телефон с длинным шнуром и ваза с зелеными яблоками, — и тот, настоящий Лу и этот старик вцепятся друг в друга. Да кто ты такой? В моем доме никогда не было стариков — и не будет! Старость безобразна, ей тут не место.

— Туда, — говорит Лу.

Он смотрит на бассейн. Как всегда.

Телефон на месте, но он черный и без шнура. Он лежит на маленьком стеклянном столике, рядом со стаканом фруктового коктейля. Кто-то из персонала устраивает тут себе красивую жизнь — не пропадать же добру. Медбрат-дворецкий?

А может, это Рольф? Что, если он до сих пор живет здесь, в этом доме? Заботится об отце? Я вдруг чувствую его присутствие — как раньше, когда он входил в комнату, и я узнавала его сразу, даже не оборачиваясь. Просто по движению воздуха. Однажды после концерта мы с ним спрятались за генераторной будкой возле бассейна. Лу орал, звал меня: «Джослин! Джо-слин!» — а мы с Рольфом хихикали, и генератор тарахтел прямо у нас внутри. Мой первый поцелуй, думала я после. Обманывала себя, конечно. К тому времени у меня уже было все, что только могло быть.

Мы с ним так ничего и не высмотрели в зеркале. У Рольфа была гладкая грудь: никаких знаков. Знак был не в зеркале, он был везде. Юность — это был наш знак.

Когда это случилось — в маленькой комнатке Рольфа, куда солнце просачивалось сквозь жалюзи узкими полосками, — я притворилась, будто у меня все впервые и до этого ничего не было. Он смотрел мне в глаза, и я удивлялась тому, что я, оказывается, могу еще быть такой нормальной. И что мы оба с ним такие гладкие.

— Где, — говорит Лу. — Эта. Штука. — Он ищет панель, которая регулирует угол наклона. Хочет смотреть по сторонам, как раньше, когда он сидел у бассейна в красных плавках и от его загорелых ног пахло хлоркой. В руке телефон, между ногами я, а другая его рука — у меня на затылке. Наверное, птицы тогда тоже щебетали, но из-за музыки мы их не слышали. Или теперь стало больше птиц?

Изголовье приподнимается с тонким ноющим звуком. Он жадно, с тоской озирается.

— Старик, — говорит он. — Я.

Снова лает собака. Вода в бассейне покачивается, будто кто-то в него только что прыгнул. Или вылез.

— А где Рольф? — спрашиваю я — это первые мои слова после «привета».

— Рольф. — Лу моргает.

— Ну да, Рольф? Твой сын?