Время смерти

— Как ты думаешь, студент, почему поезд из Ниша так опаздывает?

— Меня это не касается.

Кое-как удалось добраться до стойки: что пить? Все начинали с ракии. Он несколько раз пробовал ракию — жуткая гадость. Пиво? Надо выпить целое ведро, чтобы захмелеть. И он слишком голоден, чтобы начинать с вина. Нет, все по порядку. Сперва ракию, пиво, потом вино. Красное вино. Он заказал выпивку и закуску.

Богдан звал его за свой столик.

Нет, он к ним не подойдет, пока трезвый, пока они кажутся ему странными и глупыми. Выпил рюмку ракии. Его передернуло. Руками брал сыр. Опустошил кружку пива. Горькое и отвратительное. Ел сыр и паприку, выпил бокал красного вина, передернулся, наполнил второй. Он сядет к ним, когда перестанет чувствовать разницу между ними и собою, когда ему захочется кричать то, что кричат они, и песня и музыка станут ему нравиться. Он выпил залпом второй бокал вина. И ему захочется присесть возле одной из этих барышень и дам, на которых бросалось одновременно по нескольку капралов. Да, когда он выберет ту, возле которой сядет, и ценой драки и поединка после полуночи, переступая через красные рожи мужиков, сражающихся за бугор Венеры, выведет ее на улицу, в темноту, где на небе луна, он уведет ее в парк или к Вардару, да.

— Еще пол-литра, прошу!

— Вы не знаете песню из Бачки? «Четыре коня могучих», не слыхали? Как же это так, боже мой? Нам надо как можно скорее соединиться. Увидите тогда, братья с юга, что такое наш сремский перепляс. Иван, иди к нам, — звал его Данило История.

Данило тоже наверняка погибнет. И Богдан погибнет. Неминуемо, раз он так мрачно смеется. Вон ту, в шляпе, красивая, хотя старовата, увлеку ее под рябину, на лиловые, багровые, красные, желтые листья, пахнущие светом и землей, здесь я стану мужчиной. Сегодня ночью, последней ночью, обладать женщиной — как ей об этом сказать? На листьях, как пастух, как когда-то отец.

— Господа, пришел поезд из Ниша? Никто ничего не знает. Фронт рухнул. Валево сдано.

Ему захотелось разбить нос этому типу. В Валеве Милена, он схватил болтуна за шиворот.

— Откуда ты знаешь, тыловая крыса, что Валево сдано?

— А ты, парень, разве не слыхал, что Верховное командование сбежало в Крагуевац?

Выпустив его, Иван опять выпил вина. Щеки пылали, нет, не от стыда. Он больше ничего не стыдился. Неужели вино — лекарство от стыда? Как он этого не знал. Разумеется, столько людей в мире, вся его рота, пьют не случайно. Никогда прежде не доводилось ему слышать столь грустной песни.

— Господа, что случилось с нишским поездом? Белграду тоже конец через пару дней. В Софии наше поражение вызывает восторг. Дня три, и Болгария нападет на нас. Войска союзников выступили из Салоник. Это вранье, господа. Куда нам в Грецию, кто нас там кормить будет? А почему тогда нет нишского поезда?

— Зачем нам государство, зачем свобода, если вы погибнете? — шептал ему кто-то в ухо, положив руку на плечо. 

— Вы трус, сударь! — крикнул он, сбрасывая эту руку со своего плеча. Ему хотелось пить. Из-за той горькой сладости, того багряного надрыва в звуках невыносимо печальной македонской песни и мелодии скрипки, протянувшейся к выпускной школьной ночи в «Скадарлии», когда он впервые почувствовал, что такое ревность. И с тех пор ни слова с нею, позабыл он ту Ружицу. Сквозь темное и серое пробивалось желтое: женщина прижималась к нему бедром и ногою; он ухватился за стойку, взглянул на женщину: страшная, жуткая! Он отодвинулся, но ее прижимали к нему.

— Что вам угодно, госпожа?

— Я барышня, господин студент. А что вы, душка, думаете, когда придет поезд из Ниша?

— Какое мне дело до того, когда придет поезд из Ниша!

Он залпом осушил стакан, искал закуску. Очки затуманились, и голоса куда-то отодвинулись, слова стали тягучими, кривыми, путаными. Странно и отнюдь не неприятно.

— А если поезд из Ниша не придет?

И голос у нее отвратительный.

— Барышня, меня не интересует поезд из Ниша. Так же как и вы!

Он повернулся к ней спиной. Давно не приходилось видеть ему столь уродливую бабу. Нет, он не пьян.

— Ошибаетесь, сударь. От него зависит и ваша судьба.

Она стрекотала ему в плечо, как та безобразная молочница на углу улиц Вожирар и Мсье де Пренс, которая всегда влюбленно улыбалась ему и провожала взглядом, пока он не поворачивал за угол. Она похуже той бельгийки, что поджидала его после лекций. И отвратительнее прачки Цулы, которая, еще когда он был в шестом классе гимназии, дергала его за карман и гадко скалилась. Закон, судьба. Невозможно. Да. Он нравился только некрасивым женщинам. Только они замечали его и жалели. А Милена убеждала его, конечно из сестринской любви, что он необычен. Необычен.