Время смерти

— Передай, что я перестану его уважать, если он это сделает. Передай, что я от стыда буду рваться под пули. Прости, мама, прости. Какие глупости я говорю. Политика меня не интересует. И мне совершенно безразлично, кто правит Сербией. — С перрона донеслись крики. Отправление. Наконец. Поскорей бы уехать. Поскорей бы от всего. — Пойдем, я познакомлю тебя со своим другом. Единственным другом. Я обожаю его, это настоящий человек.

Они пошли обратно. Упав духом, она с трудом передвигала ноги. Он склонялся над ней. Штык в него. Штык в ее дитя. И пытаясь хоть что-нибудь взять из его души, она спросила:

— Ты любишь кого-нибудь, Иван? Скажи мне, сынок.

Он остановился, снял руку с ее плеча, опустил голову.

Подошедший поезд подавали назад; стук сцепки и свистки паровоза вызвали у него чувство отвращения и стыда: он назвался, чужим именем этой гнусной курве; запах пара и золы напомнил ему о блевотине у нее в комнате, сквозь шум и звуки песни на перроне звучали ее слова в ресторане и в постели, в этом свинарнике, — воспоминания, отравившие его мозг и заполнившие все капилляры. А как сказать ей, что он любит Иванку Илич, которая убежала с болгарином?..

— Тебе нечего стыдиться. У многих твоих товарищей есть нареченные. Вон посмотри у поезда.

— Нет, нет. Чего стыдиться. Я не люблю говорить об этом, — отрезал он, разглядывая гравий у шпал.

— Я ее знаю? Она не из Белграда? Не француженка? Я была бы счастлива. Пусть немка, цыганка. Мне безразлично, если ты ее любишь. Почему ты побледнел, Иван? Тебе плохо?

— Да, тошнит. Невыносимо. Вдруг схватило, — шептал он, отодвигаясь от нее, а она пыталась поддержать его, помочь. — В человеке есть что-то неведомое ему самому. Что делает его несчастным. Что против него. Не бойся, мама. Я убежден, что со мной там ничего не случится. — И бросился в уборную. Она было шагнула следом за ним, но замерла, напуганная взрывом воплей и песней с перрона.

— По вагонам! Отправляемся!

Ой, Сербия, мать родная…

Иван вышел, он улыбался и показался ей вдруг маленьким, — совсем ребенок, только что научившийся ходить, неуверенно и нетвердо делающий шаги к ней. Он был в чьей-то огромной солдатской шинели, в какой-то большущей шапке, просторных ботинках, которые он с трудом волочил, и улыбался. Она взяла его за руку, мой ребенок, повела к вагону — «42 человека — 8 лошадей», — улыбалась, успокаивала:

— Я тоже верю, Иван, что с тобой ничего не случится. Не бойся, Иван. Мать чувствует беду и опасность. Сейчас она тебе не угрожает, не бойся, сынок. Я вижу тебя возвращающимся с войны. На белградском вокзале. Мы встречаем тебя.

— Мама, у меня тоже есть девушка.

— Превосходно. Как я счастлива, сынок.

— Катич, влезай! Прощайте, прощайте! До свиданья в Загребе! До свиданья в Любляне! До свиданья в Вене! До свиданья в Будапеште! Ура! Ура!

— Мама, ее зовут Косара. Она живет в Скопле, улица Престолонаследника Джордже, дом тридцать шесть. Да, верно. Это моя девушка, мама. Моя последняя любовь. Тебе, кажется, не нравится ее имя?

— Нет, нет, сынок. Почему не нравится? Косара — это ведь старое сербское имя. Пиши ей почаще, не будь как все мужчины.

— Буду писать, не беспокойся. Это чудная девушка. Красавица. У нее дивная душа, она умница, гордая… Образованная, с прекрасными манерами. Ты придешь в восторг от ее манер. Поэтому я и волнуюсь. Я бесконечно счастлив, мама. Я иду в бой влюбленным, ты понимаешь, мама? — кричал он, вырываясь из ее объятий, а поезд начинал движение на север.

Она сунула голову к нему под шинель. Услыхала его первое рыдание и отпустила его. Улыбалась, безмолвная. Он махал ей ручонкой и куда-то исчезал.

5

Возвращаясь от реки и с трудом волоча котомку с гостинцами и мокрой сорочкой, подавленная отчаянием, Наталия застыла словно перед внезапной опасностью: со своего балкона ее подзывал Ачим Катич. Он был единственный во всем Прерове человек, которому она могла выплакаться. Он звал ее, сердился, что она стоит под дождем в грязи.

— Отчего ты такая бледная, дитя? Где ты была?

Не снимая котомки, она стояла перед ним с опущенной головой и держалась рукой за голубой столбик балкона.

— Я опоздала на поезд, деда, — вынуждена была признаться.

— Снимай котомку и садись. Куда ты собралась?

Она села за его стол, где лежали газеты, а поверх них пенсне, переплела пальцы, молчала. Надо было зайти к нему перед отъездом. Последние дни он то и дело интересовался, нет ли писем из Скопле. Ожидал вестей о внуке, которого не знал.

— К своему бунтовщику в Скопле отправилась?

— В Крагуевац. К вечеру они туда прибывают. А потом, должно быть, на фронт, — шептала она; в подступивших слезах помутнели и расплылись газеты и стол.

— Как же это ты поезд проморгала, господи милосердный?! — вдруг воскликнул он, стукнув ладонью по столу.

Ей по душе был его гнев; она молчала, желая, чтобы он еще сильнее и строже выбранил и обидел ее; желала, чтоб он ударил, чтоб стало больно этому одеревеневшему телу, которому даже в Мораве не было холодно. Она ждала этого и молчала.

— Почему ты у меня тележку не попросила? Когда тебе надо быть в Крагуеваце?