Время смерти

— У человека нет будущего. И не только сегодня, потому что идет война, но и потому, что очень убого то, что мы можем себе представить существующим в грядущем. На самом деле у человека есть только прошлое. А настоящее ему неведомо, неясно. Что такое это наше ожидание на безлюдном разъезде? Кого мы ждем? Встречного эшелона с беженцами? Наш набитый капралами поезд встречается с будущим, в котором он героически погибнет за отчизну?

— Слушай, а что, если нас повернут от Крагуеваца?

— Ты веришь Толстому, Богдан?

— Я вообще не очень верю писателям. Особенно графам.

— Помнишь, как Болконский, умирая, в один миг постиг смысл и бессмыслицу жизни? Я верю, что в этом заключается правда, и поэтому хочу медленной и утомленной пули.

Богдан уже не слушал его, потому что командиры, стоя перед своими вагонами, кричали:

— Вылезай! С оружием и снаряжением! Становись!

Богдан растерянно смотрел на своего командира: переменили маршрут, сегодня вечером он не увидит Наталию.

— А куда дальше? — крикнул он.

— Тебе какое дело, Драгович? Слышал команду? Чего глотку дерешь?

Он продирался сквозь поросль чужих рук, ранцев, винтовок, сквозь крики.

— Полотно разобрали. Теперь своим ходом на фронт. Где он, фронт-то? Вот увидишь, этот матерый трус Пашич уже подписал капитуляцию! Неужели Путник и Степа пойдут на это? Что-то ужасное стряслось. Ой, дождик. Ничего, ребята, нет хуже в мире, чем воевать под дождем. Живей, живей.

Он нашел свою винтовку, Иван передал ему ранец, и в числе последних Богдан выпрыгнул из вагона, нерешительно встал в строй: оглядывался по сторонам, прикидывая возможность бегства.

Орали офицеры, угрожали и бранились взводные: строй в четыре шеренги протянулся далеко вперед за паровоз, пар окутывал голову колонны.

— Я убегу. Вечером мне необходимо быть в Крагуеваце, хотя б меня завтра расстреляли, — шептал Богдан Ивану, в ярости он даже не мог застегнуть шинель. Из здания станции вышел начальник эшелона, направился к середине, скомандовал: «Смирно!» Богдан не выполнил команды. Данило История укорил ему, Бора Валет выпустил сквозь зубы длинную струйку слюны к самым ногам офицера. Богдан решил пробраться под вагоном в кукурузу по ту сторону полотна. Офицер повысил голос:

— Получен приказ Верховного командования, датирован сегодняшним числом. Верховное командование присваивает всем капралам Студенческого батальона чин унтер-офицера. Поздравляю вас с производством, господа унтер-офицеры!

Растерянное молчание да звуки дождя были ему ответом; ребята переглядывались, ничего не понимая, ничему не веря.

Бора Валет громко сплюнул.

— Да здравствует сербская армия! — крикнул начальник эшелона.

Строй молчал. 

— Что за унтер-офицерские шуточки? — вслух спросил Богдан.

— Да здравствует Верховное командование! — крикнул Данило История.

— Почему молчание? — Ротные суетливо заметались перед строем.

— А что нам делать? — заорал Богдан, готовый схватить за глотку своего командира, каковое желание, впрочем, он испытывал часто во время муштры на «Голгофе».

— Ура! Ура! — прокатилась по строю волна. Богдан стоял молча; липа стряхивала с веток дождевые капли; в одном из окон станционного здания появились головки детей. Он думал о том, как добраться до Крагуеваца к наступлению ночи, если маршрут движения батальону переменили. Он не слышал даже команды «По вагонам!», стоял, прислонившись к вагону; так он оказался нос к носу с начальником станции, который в свою очередь глядел на него с невыразимой тупостью.

— Производят нас в смертники, — раздался за спиной Богдана голос Боры Валета. — Вы даже не подозреваете, ребята, сколь чувствительно отечество к проявлениям людского честолюбия и иерархии. Оно тщеславно, как старая дева. Будь наша держава такой же огромной, как Россия, мы попали бы на фронт майорами.

— Не бреши, Валет. История избрала нас, чтоб мы стали легендой нации. Послужили для нее мифом. Феникс больше не будет птицей. У сербского феникса будет лицо студента.

— Браво, Винавер! Но мне, Сташа, больше хочется быть сербским петухом, чем сербским студентом.

— Время сейчас как ручная граната, идиот! Сейчас иные законы имеют силу. Законы трагедии. Поэты оказались правы. Невозможное становится возможным.

— Так, как есть. Мы последний резерв армии, которая без боя оставляет свои позиции.

— Поэтому я и счастлив, балда! Быть воином за честь Сербии. Мой патриотизм не политика, а вера. Мы верим в отечество, как святогорские отшельники верят в бога.

— Верно, мудрец! Отечество не имеет ничего общего с правительством, партиями, чиновничеством. Какая связь у Сербии с Пашичем и Аписом? Не надо путать понятия. Это политиканские и демагогические дела, нельзя смешивать понятие «отечество» с понятиями «государство» и «политика», — сердился Иван Катич.

— Полегче, Кривой. Но кто-то, наверное, должен быть виноват в том, что у армии нет артиллерийских снарядов, что она встречает зиму голой и босой? 

— Ладно, Рако, пой лучше, какое тебе дело до провианта!

Ой, Сербия, мать родная,
Ты для нас одна святая…