Время смерти

— Но ведь если зрело размыслить, Драгутин, то сейчас не до музыки. — И встал. — Давайте проверим арьергарды Моравской дивизии.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Темнота накрыла холмы, сливовые сады, луга; за спиной генерала Мишича, ехавшего верхом в середине группы, фыркали лошади и тяжко чавкала грязь.

И хотя ничего не было видно, он хорошо знал, где они едут и куда направляются. Все принадлежит ему, этой ночью все принадлежит ему. Он чувствовал, видел, осязал землю. Ту самую, испокон века мучительницу, которую сейчас топтали лошади его офицеров; понимал пот крестьянских работ и изнеможение от пахоты, всегда неизменные предчувствия беды, страх перед всем у этих людей в меховых шапках и шайкачах, угрюмых и озлобленных, тертых и битых. Вон они, здесь, солдаты, за плетнями, в ямках возле костров, сидят и лежат. Мокнут.

— Помогай вам бог, герои! Грейтесь, грейтесь. Носки высушили? Сухие носки здоровье берегут. А почему вон тех ребят, что в грязи уснули, не разбудите? Веток нарубите, камыша принесите. Я знаю, что вы устали, не спали несколько ночей. Но, братья мои и дети, у вас должна быть сила, чтобы не ложиться в грязь и в лужи. Остановим швабов, получите отпуск. Капрал, держи табачку, раздели на всех.

Конь понес его дальше, не успел он что-либо им пообещать. По этой дороге, где они сейчас едут, когда выпадают дожди, ни пройти, ни проехать ни телеге, ни скоту. Глина хватает лошадей за ноги, отрывает копыта.

— Помогай вам бог, герои! И чего вы, люди, огонек побольше не устроили? Швабы на берегу Колубары остановились, не бойтесь. Даже если сумеют на правый берег перебраться, далеко все равно не уйдут. А что нам еще остается делать — надо их задержать. И снова выгнать из Сербии. Как, чем? Да всем, что у нас, сербов, мужиков, есть. Я вас вот о чем спрошу: могут ли швабы дольше нас не спать? Могут ли они быстрее нас двигаться в наших горах по грязи и снегу? Могут ли они терпеть больший голод и холод? Может ли быть храбрей армия, которая невинный да честный народ убивает, а дома его грабит для своего императора Франца Иосифа, чем та, что защищает своих детей и родителей, своих жен и сестер? Я вас спрашиваю не для того, чтоб вы мне отвечали. Я уеду, вы себе сами ответите — кто должен проиграть войну.

Он дал шпоры коню, тот рванул, всадник едва удержался в седле, поехал к кострам и укрытиям. Донельзя истощена и голодна эта земля. Не удобряй ее, не затрачивай столько труда и усилий — травинки б не выросло. А теперь эту почву удобрит солдатский пот и кровь. Часовые в укрытиях остановили его, перепуганные.

— Не кричи, командующий армией едет! Помогай вам бог, герои! Что вы думаете, мужики, каково швабам-то в такую темень да под дождем? Представьте, как бы вы себя чувствовали в такую ночь где-нибудь под Веной, у какой-нибудь речки, в каком-нибудь лесу, когда ни языка, ни дороги не знаете. Мы сильнее, несравнимо сильнее их. Только нельзя того забывать, никак нельзя, что им страшнее, чем нам. Зато мы должны сметливее быть и дело делать. Постарайтесь, как сумеете, завтра до вечера удержать свою позицию. Не беспокойтесь, через десять дней мы другие песни петь будем. Прощайте, братья!

Он содрогался от их молчания и редких, всегда одинаковых слов неверия и безнадежности. Победа им необходима. На Бачинаце и Миловаце? Это самые высокие вершины перед Сувобором и Раяцем. Укрепиться там, выждать и погнать врага за Колубару. С Бачинаца и Миловаца начать возвращение на Дрину?

— Да, профессор, это лают собаки в моем родном селе. Да, мы проедем мимо. На дороге багряная глина. Чавкает, стонет, не отпускает.

…По ней, по этой самой дороге, мать его, распоротого, несла в Мионицу, а потом в Валево. Он помнил, будто это произошло сегодня, много раз мать и тетка рассказывали ему, всегда одними и теми же словами: взбесившийся серый бычок, не выносивший детей и овец, поднял мальчонку на рога. Вырвался у тетки с водопоя и бросился прямо на него, мать несла крынку молока и вела его за руку — только ходить начал. Бык вонзил ему в живот рог, вскинул голову, чтоб перебросить через себя, а мать плеснула из крынки быку в морду, тот, ослепленный, сбросил ребенка в молочную лужу и умчался в загон. И тут мать увидела страшную рану, из которой вываливались кишки ее сына, кровь его смешалась с молоком; женщина растерялась, онемела и не могла даже крикнуть. Подоспела тетка, схватила на руки и побежала с криком домой: «Скорее иголку с ниткой!» И стала зашивать ему живот, хорошо, подошел дед, обругал, замахнулся палкой велел к доктору в Валево! — хоть и тринадцатый ребенок, махонький, последыш. Мать в слезы на дедовы слова и скорей его на руках в Валево. Подробнее всего она рассказывала, как, закутанного в марлю, медленно, чтоб не повредить свежие швы, несла она его домой; несколько раз опускала на траву под изгородями, сбрасывала платок и молилась богородице, стоя на коленях над ним — букашкой, завернутой в белую ткань. Может быть, с тех пор она и прозвала его Букашкой…