Время смерти

Это большой срок. Он пристально наблюдал за людьми: взгляды многих были спокойно устремлены на него; у других, а их оказывалось немало, опускались к полам его шинели, под ноги, сопровождаемые тенью недоверия. Таким он самым обычным тоном говорил: «Не тревожьтесь так, господа. Я тоже понимаю, какая огромная работа нам предстоит». И шел дальше, размышляя об офицерах, с которыми встречался и беседовал; всех состоявших на действительной службе он знал — по академии, где преподавал им, по службе в частях, которыми командовал, по экзаменам на очередной чин. Каждому в отдельности он ставил задачу и определял круг обязанностей, соответственно характеру и способностям отводил им роль в предстоящей работе армии. Потому что и солдат не все может. Армия для того и существует, чтобы быть способной на самое большее, если каждый в ней делает то, на что максимально способен и что лучше умеет делать.

И целый день, переезжая с одной позиции на другую, он посматривал на небо, пытался проникнуть взором в эту непостижимую неизвестность: если бы хоть дня два не было дождя, чтоб эту свою, пусть немногочисленную, артиллерию и обоз поднять на утесы, убрать с дороги, находящейся под ударом; хоть бы три дня солдаты не мокли, высушили бы обувь, разгорелись бы костры на позициях. Поднявшись на самый верх скалистой гряды, он спешился и, удалив спутников, долго стоял, озабоченно глядя в сторону Колубары, Валева, Повлена: почему вчера вечером остановился, почему сегодня не наступает генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек? Меняет направление главного удара? Хочет ли двинуться на Белград или через Мален пронзить тыл его армии, чтобы укрепиться на Сувоборском гребне, загнав их в болота и лужи Колубары? Только атакой можно предупредить этот разгромный замысел противника. Атакой с Бачинаца и Миловаца. Бачинац и Миловац — две господствующие вершины на флангах армии. Здесь он утвердится, и двадцать первого ноября — в наступление. Двадцать первого ноября? Через три дня. Да, самое позднее. Наступление откладывать нельзя. Возможно, лишь эти несколько суток Первая армия сохранит способность наступать. Потом, чуть позже, она не сможет уже перейти в наступление; останется без людей, без веры, без желания наступать. Она сможет только ускользать, распадаясь, устремляясь к своему концу. Каждому офицеру он должен был сегодня сказать: сербская армия будет разгромлена не на Колубаре, Сувоборе, Руднике, но лишь тогда, независимо от места, когда у нее не останется сил для наступления. Почему он молчит и не сообщает штабным свое решение начать наступление двадцать первого с Миловаца и Бачинаца?

Потому что никто из командиров дивизий и в штабе армии не думает о наступлении. Люди подчинились обстоятельствам, ситуации, факту поражения. Никакой объективный стимул, никакое событие не ускоряет, не оправдывает и не побуждает идею наступления. Поскольку последние десять дней проигрывали каждый бой, отступали перед любым продвижением противника. Штабам покажется несерьезным, безумным его решение наступать. Они воспримут его как демонстрацию характера Мишича, его тщеславия, его амбиций. Как потребность перехитрить Путника, Степу, регента. Свое решение о наступлении двадцать первого он не сообщал еще и по той причине, что ему никак не удавалось проникнуть в намерения генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека, после того как тот овладел Валевом, Повленом и занял левый берег Колубары. Будь он на месте Потиорека — сколько раз он думал об этом, обхватив руками голову, — он неудержимо перевел бы австро-венгерские корпуса через Колубару, перешагнул через Мален, поторопился б миновать Сувоборский гребень, отрезал Первую армию и перед Рудником добил Вторую и Третью. И тогда бы начались безмерные муки. Ни одной, абсолютно ни одной стратегически обоснованной, серьезной причины не видел он тому, что Потиорек действует столь медленно и нерешительно. Или у этого человека есть какая-то иная, особая, великая, непостижимая идея?

Драгутин принес чай, звенел ложечкой, чтобы его разбудить. Мишич открыл глаза: неловким, неприятным показался ему солдат, пока стоял вот так со стаканом в руке, помешивая чай. Даже самый убогий, самый покорный мужик не умеет быть слугой. Он не способен прислуживать — у него нет мягких рук для услужения, нет легких и гибких ног.

— Дождь будет, Драгутин?

— Будет снег, господин генерал. Если б пару дней не падало с неба, земля б чуть подсохла и можно б пахать да зерна пшеницы бросать.

— А дней через десять, если погода встанет, не поздно сеять?

— Ежели воды с неба не будет и погода удержится мягкая, как вчера да сегодня утром, можно и до святого Николы сеять. Только меняется вот.

Мишич пил чай и слушал, как крестьянин на пальцах считал дни до святого Николы. Этот мужик еще не утратил веры; он думает о севе, отодвигает его, надеется, что до снега мы освободим поля.

— Значит, ты, Драгутин, считаешь, что до святого Николы мы освободим твою Мачву? — вдруг громко спросил он.

— Про то вы лучше меня знаете, господин генерал. — Драгутин нагнулся, подбрасывая дрова в печурку.