Время смерти

Мишич подошел к печке, присел на корточки, чтоб подложить дров; набита доверху, он не знал, что ему делать, — принялся размешивать угли. Позади покашливал, переминался с ноги на ногу Хаджич. А он смотрел в огонь, обращаясь к самому себе: значит, так, господа. Вместо боеприпасов и снаряжения — полевые суды! Коротко и ясно. Нет! Пока я командующий, у меня в армии не будет полевого суда. Судят жуликов и предателей в тылу. Мучеников и отчаявшихся, которых в течение двух месяцев бьет и преследует более сильный и сытый противник, не судят. Никто на этой земле не имеет права судить народ за то, чего он не может сделать. Он выпрямился:

— Половине нашей армии вынесли приговор австрийские господа Потиорек, Франк, Шнярич, Саркотич… Приказ я принял к сведению! Полевой суд — это последний приказ командующего. Я еще до этого не дошел. Прошу вас, ускорьте связь с Бачинацем. И передайте полкам, чтобы ночью постарались взять языков. И к семи утра представить нам исчерпывающие донесения о расположении и состоянии противника.

Оставшись один, он опять подошел к окну. С полевыми судами в штабах, воевода, в наступление не ходят. Расстрелами на месте воля к победе не достигается. Неужели и Путник этого не понял? Как он посмел решиться судить народ? Ни именем какой бы то ни было свободы, ни именем какого бы то ни было государства полевому суду не дано судить народ. Никто, помимо его собственной, народной, воли и силы, не смеет ни освобождать его, ни спасать. Все только в народе. Все должно исходить от него самого. Мишич вздрогнул: так же считает Вукашин Катич. Нет, нет. Я рассуждаю иначе. Речь идет не только о свободе, под вопросом самое существование сербского народа. Неужели Путник уже вынужден отдавать этот последний приказ командующего?

5

На рассвете, когда они выехали в Больковцы, ему показалось, что дома развалятся от воды, холмы, точно кротовые кочки, надвинутся на долину, дороги сольются с ручьями и потекут в Колубару и Лиг; вода обглодала и оголила леса, подмыла деревья, и, стоит подуть ветру, все повалится. Ему стало жутко, когда, не слезая с лошади, он осматривал в бинокль расположение своей армии: долина Колубары превратилась в сплошное болото, а Сувобор и Мален белели под снегом. В грязи и снегу, под дождем, на ветру, под ударами метели расположилась его армия; он чувствовал ее всем своим существом, видел ее целиком: встревоженная и ощетинившаяся, голая и босая, мокрая и голодная, настигнутая грязью в долинах, снегом в горах, засыпаемая пургой на Малене. Любое ее движение замедлилось, как бы замер даже страх.

Они ехали по жидкой грязи, сквозь мелкий снег с дождем, слушали редкие одиночные выстрелы; никто из его спутников не решался говорить громко. В молчании достигли больковацкой корчмы. Ему вроде бы стало легче, когда он вошел в комнату с одним окошком, выходившим к старой черной яблоне. Хотя чувствовал подавленность и одиночество. И хотя было тепло, остался в шинели, одолеваемый лихорадкой, которая прицепилась по дороге. Первым делом он потребовал результатов ночных поисков. Не желая спрашивать, ждал, пока доложат о событиях на Бачинаце. Курил и сидел у окна, не снимая толстой шинели. И упрямо продолжал думать о наступлении двадцать первого ноября. Пришлет ли ему Верховное командование хоть одну дивизию? На рассвете он вновь просил об этом Путника.

Стали поступать сообщения с позиций. Еще более неблагоприятные, чем вчера. Сегодня генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек угрожающе и подло активен: он приближается к основным позициям, подбирается к вершинам, движется вдоль рек, подтягивает артиллерию. Чем ближе к полудню, тем чаще докладывают о длинных и плотных колоннах вражеской пехоты: щупает, вынюхивает, поджимает. Изучает глубину его обороны. Крошит его передовые посты, разрывает тонкие коммуникации. Легко Потиореку. Все, что он желает занять, — занимает; где хочет остановиться — останавливается. Но словно бы пока не испытывает охоты вступать в большой и решающий бой. Мучает неизвестностью. А более всего угрожает Малену, не задерживаясь, подступает к нему. Бьет армию в пах. Здесь и мягко, и больно. Нечем задержать его у подножия; только на вершине может окопаться маленький отряд и ждать боя — до последнего. До последнего? Давно, еще будучи командиром роты в сербско-турецкой войне, зарекся он когда-либо употреблять в приказе выражение «до последнего». Такие приказы отдают начальники, которые воюют ради самой войны и ради чинов, а не за жизнь и свободу. Но за Мален сейчас нужно вести бой «до последнего».