— Пожалуйста, соединитесь с Васичем. Я хочу его послушать. — Мишич подождал, пока Хаджич выйдет. Но теперь генерал не знал, о чем говорить с Иваном. Продолжать о Делиграде не мог. Не мог он рассказать и о том, как во время марша через Янково ущелье капитан Бинички собственноручно убивал солдат, изнуренных дизентерией и не имевших сил подняться перед его лошадью. Капитан застрелил своего ординарца за то, что у того не нашлось сил прикончить солдата, корчившегося от болей в животе. Бинички выпалил прямо в голову ординарцу, и шапка долго катилась по траве. Зачем об этом говорить парню? Ради правды? Или в назидание? Может, из-за чего-то другого? То была первая в его жизни война. А эта уже пятая.
— Я должен идти, господин генерал, если вы позволите.
— Война — самое худшее дело рук человеческих, Иван. Воюет всегда зло. Иногда это жуткое дело затевают ради справедливости. Другие совершают его, чтобы выжить. Для нас, сербов, это вопрос жизни. Ступай с желанием жить. С верой ступай, сынок.
Иван, вытянувшись в струнку, отдавал честь, смятенный услышанным. Генерал протянул руку и крепко холодной ладонью сжал его вялые пальцы. Иван поспешил освободить их и вышел, полный трепета перед этим совсем незнакомым и чужим человеком.
Генерал Мишич смотрел на мокрые, исчезающие в сумерках ветви яблони. Он не мог ничего отложить, не мог изменить судьбу этого близорукого и нежного мальчика. Таков закон справедливости. Но почему ему стало грустно? Грустно и несколько тревожно. Он напишет письмо Вукашину. О праве командующего, которое считают правом только те, кто не имеет понятия, какой ценой оно оплачивается.
Студенческие роты, направленные в Первую армию, выстроились перед штабом в грязи, под дождем. Огромного роста подполковник со ступенек корчмы говорил промокшим и измученным студентам-унтерам о долге перед родиной и о том, чего ожидает от них на фронте командование.
Данило История стоял в затылок Боре Валету, и впервые после того, как в канун мобилизации он переплыл Дунай из Срема в Сербию, мимо его ушей совершенно бесследно пролетали патриотические словеса, полные пафоса, размеренные, в такт которым переступали и фыркали грязные и мокрые лошади, привязанные к деревьям перед корчмой. Данило разглядывал большую корчму, которая своей величиной ни в коей разумной мере не соответствовала ни селу, ни важности дороги, что вела мимо нее, самой разбитой дороги из всех, по каким парню доводилось шагать в своей жизни. Облака поглотили вершины гор, окружавших село, — в страхе и нищете разбрелись его домики по склонам и ущельям, забившись от дождя и глухого орудийного гула в эту грязную колдобину. Глубокой рытвиной стекала красная вода, какой он никогда не видел. Многого из того, что довелось увидеть за время двухдневного марша от Крагуеваца до этих вот Больковцев, мимо толпы беженцев и опустевших, обнищавших сел, не видел он в прежней своей жизни. И не ждал, не предчувствовал, что такое увидит в Сербии, что эта Сербия, эта славная Шумадия — сербский Пьемонт, — на самом деле столь убогая, утопающая в грязи и бездорожье земля, что в тылу сербской армии так много симулянтов и спекулянтов, трусов и паникеров, так много, что ему попросту не удавалось видеть чудесный живописный народ из сказок и песен, неизменно добрый и благородный, исполненный достоинства и героизма в испытаниях. Он мучался из-за этого и стыдился, что обращает на это внимание; ему казалось, будто он изменяет своему идеалу и несправедлив к страдающему народу. А страдания народа были таковы, что их описаний не встретишь ни в какой книге.
Со ступенек корчмы подполковник говорил о нехватке артиллерийских снарядов, об обещаниях союзников в ближайшее время прислать сербской армии огнестрельный припас, а Данило История перевел взгляд на дорогу, зажатую между двумя покосившимися, гнилыми изгородями. На повороте мелькнул белый платок, все ближе, светлее, упругая походка; взглядом, всей надеждой своей души он устремился навстречу; частые небольшие шаги под длинной юбкой, женщина приближалась. Вся в темном, голова повязана белым платком, напряженные тугие груди, блестящие глаза. Повернулась к ним лицом, увидала его, замедляет шаг, без робости подняла взор. Смятенное сердце у Данило встрепенулось, забилось под шинелью, под ремнем ранца; он слышит громкий ток своей крови, замутившейся от долгого ожидания. А женщина словно приостановилась, чтобы поглядеть на него строго и укоризненно; она и в самом деле остановилась и улыбнулась ему. Радостно, будто давно его знает, будто искала именно его и нашла, будто именно к нему шла она в сумерках по дождю, по грязи. Он вконец смутился и погасил улыбку, с какой ждал ее, ждал ее взгляда.
Бора Валет сделал ему выговор за невнимательность, по строю пробежали возгласы одобрения словам подполковника и взмыло «да здравствует!» Верховному командующему; вновь раздалась отрывистая команда «смирно!».