Время смерти

— Плевал я на такого офицера. У нас дома пустые останутся да дети сироты.

— Негоже, люди, друг друга истреблять. Скотина он, точно, но серб же. Надо пригрозить, припугнуть его!

— Как бы не так, напугаешь ты его, дурень бестолковый!

— Погодите, люди. Давайте еще разок попробуем. Взводный Катич добряк и честный парень. Поднажмем на него, пусть к командиру сходит. Отец у него — Вукашин Катич, ничего ему Лука Бог не посмеет…

Богдан Драгович заметил возбуждение солдат. Они правы. Их надо понять, и только с ними можно умирать. Всегда быть с ними. Он решил сам сходить в сторожку, чтоб убедить ротного отвести солдат с Превии. Или хотя бы спуститься в овраг, разложить костры.

Лука Бог, в накинутой шинели, сидел у огня, прикладываясь к фляжке и пошучивая с вестовым, который готовил ему тюрю на ужин; Богдана встретил весело:

— Добро пожаловать, студентик. Присаживайся, мне как раз поговорить охота. Ну-ка, прими!

— Я не пью, спасибо.

— Ты еще не пьешь? Через неделю начнешь пить, голову ставлю.

— Не думаю, — оборвал его Богдан. — Я пришел для того, чтобы ознакомить вас с кое-какими фактами.

— Слушай, у тебя здорово получилось это наблюдение с дерева. Я б на тот бук не полез. Ей-богу. Честное слово офицера.

— Вы великодушны, господин подпоручик. Я очень ценю это в вас. — Он заметил — офицер ухмылялся. Сперва надо поближе сойтись с ним, не в лоб же говорить об отступлении с Превии. Пулемет с вершины напоминал о себе короткими очередями.

— Откуда вы родом, господин подпоручик?

— Вероятно, от матери.

— Это хорошо.

— Конечно, если мать не курва.

— Вы кадровый офицер, подпоручик?

— Я, мой Студентик, родился офицером. Сразу, как мать от груди отняла, препоясал себя саблей. А чуть позже натянул мундир. — Уже без улыбки он, прищурившись, смотрел на Богдана и кивал головой.

— Что вы предпочитаете — саблю или свободу? — Богдан пытался шутить, хотя спина и ноги у него уже леденели.

Лука Бог нахмурился.

— Какая свобода! Почему офицер должен предпочитать свободу? Кто любит свободу, тот не идет в казармы и не поступает на службу, чтоб тебя болванили и ты других болванил.

Вестовой помешивал тюрю и дул на кипящую ракию, непроницаемо серьезный, точно делал самое важное на свете дело. В сторожку с сорванными дверьми заползали сумерки и туман. Тишину, подчиняясь каким-то своим капризам, раскалывал пулемет. Богдан терзался, подыскивая неоспоримые доводы для разговора об отступлении, и притворялся, будто с полным вниманием слушает внезапно вспыхнувшую исповедь Луки Бога.

— Я люблю побеждать, студентик. В казармах, на действительной я всех под себя подминал. Умных, богатых, красивых, испорченных… Всех! Всех, кто находился под моим командованием, я побеждал, когда мне этого хотелось. А на войне я побеждаю генералов, царей, государства! Догадываешься, в чем дело: это я уже победил Турцию и Болгарию. Я, я. Разве Путник и Степа больше меня сделали для победы? Пока идет война и льется кровь, заслуги у нас равные. А представь себе, что значит победить Австрию и германскую империю, представь тот день, когда и на Теразиях будут коло водить по швабским знаменам.

— Вы слышите, как пулемет бьет, подпоручик? Вы понимаете, что с рассветом он добьет нашу роту?

— Какой там пулемет! Видишь ли, студентик, ты читал, наверное, о том, что сделалось с первым Адамом, когда он отведал яблоко Евы, курвина ее порода? И что ему понадобилось из-за одного червивого яблока терять доверие бога? Как бы сейчас люди наслаждались в Эдеме… Ни тебе швабов, ни голода, ни вшей, ни снега… Вечная весна и осень… И теперь кто-то должен пожалеть нас из-за того, что мы страдаем и деремся. Да понимаешь ли ты, мы вечный рай прогудели из-за одного-единственного гнилого яблока. Какая вошь и букашка на земле еще б так поступила, кроме человека?

Богдан начал внимательнее вслушиваться; Лука Бог под хмельком рассуждал вдохновенно и убежденно: человек вполне справедливо осужден на вечные муки, он ничуть не заслуживает сочувствия.

В дверях сторожки встал Иван Катич и, не скрывая своего раздражения, крикнул:

— Вы здесь греетесь, а наверху солдаты мерзнут!

Волнуются, разбегутся все!

— Тех, кто волнуется, ты немедля свяжи и доставь ко мне! Чего ждешь, свяжи и приведи, — строго ответил ему Лука Бог.

— Сами вяжите, я не стану!

— Что ты сказал, студентик? Бунтуешь, студентик? — Скинув шинель, подпоручик угрожающе встал.

Охваченный стыдом оттого, что Иван застал его за приватной беседой с командиром, и опасаясь, как бы тот не влепил Ивану оплеуху, Богдан прыгнул через костер и, прикрыв собой Ивана, повысил голос:

— Иван прав! Вы, подпоручик, не знаете, что говорят солдаты! Я полагаю, бессмысленно жертвовать остатками нашей роты.

— Марш отсюда! Вон! Мать вашу…

Оскорбленные и униженные, вышли они в студеную ночь, шли медленно, с трудом преодолевая глубокий снег; когда пулемет умолк и мрак сгустился в тишину, Богдан хрипло, срывающимся голосом произнес: