Время смерти

— Я даю вам право самому принять решение на завтра. Только поставьте меня в известность о том, что вы собираетесь делать.

Кайафа:

— Ничего не видно в тумане. Командиров осталось так мало, что я уже не уверен, все ли мои приказы выполняются. Мои войска растекаются. Солдаты два дня голодные. Ест тот, кто может отнять у другого.

Генерал Мишич:

— Так продолжаться не может. Вы слышите, Кайафа? Ни одного дня. Если для защиты нашей свободы у нас нет боеприпасов и нет артиллерии для нашего объединения, то просто для существования у солдат должен быть хлеб. Хотя бы хлеб. Выполняйте мой приказ от двадцать шестого. Оставьте прикрытие на Грашаце и по дороге на Озрен, возле Баняна. А солдат — в село, и чтоб кухни дымились. Сварите телятину, изжарьте свинину, пусть люди получат свежий хлеб, ракии выдайте, табаку. Получше пропарьте одежду, избавьтесь от вшей.

Кайафа:

— Я плохо понял. Вы приказываете отступать? От чего избавиться?

Генерал Мишич:

— Я приказываю отдохнуть и подготовить войска к наступлению. Через пару дней понадобится снова переваливать через Сувоборский гребень. Очистить людей от вшей. Из-за них солдаты лишаются и сна, и гордости. Обовшивевшим людям нет дела ни до свободы, ни до судьбы своей родины. Я вызову вас завтра вечером из Горни-Милановаца… Прошу Дунайскую второй очереди. Говорит Мишич. Пожалуйста, командира. Попросите его, я подожду. Чем вы сегодня ночью заняты, Васич?

Васич:

— Усмиряю бунт в штабе, генерал. Мои офицеры утверждают, будто штаб армии и Верховное командование бросили нас на Сувоборе, где мы подохнем от голода на морозе. Те, кто не напорется на пулю или не будет разорван снарядом. У офицеров есть возможность достойно покончить с жизнью. Несколько минут назад мой адъютант, подпоручик, выстрелил себе в глаз. Самоубийство на снегу. Метель не прекращается.

Генерал Мишич:

— А что же думают у вас солдаты, если офицеры кончают самоубийством?

Васич:

— Оставшиеся в живых от усталости, болезней и голода не способны ни о чем думать. Ждут, пока что-нибудь, все что угодно, избавит их от этих страданий.

Генерал Мишич:

— А какой выход лично вы нашли? Что вы думаете делать завтра, Васич?

Васич:

— Здесь мы не можем и не должны ночевать. Я категорически это утверждаю. Если сегодня мы еще в силах выбраться из этого ада, то завтра у нас и на это не хватит сил.

Генерал Мишич:

— Не слышу вас, Васич.

Васич:

— Мы не сможем даже желать спасения. Выдержать еще час таких мучений никто не сумеет.

Генерал Мишич:

— Сумеет, сумеет, Васич. Ради того, чтобы увидеть снежинку. Чтобы слышать свой стон, человек будет держаться. Даже смерть не конец надежды, Васич.

Васич:

— Угасло все в людях. Погасла надежда, гордость. Даже ненависть исчезла.

Генерал Мишич:

— Мы с вами потому и командующие, что считается, будто у нас воля не убывает с поражением. И дух тверже любой победы. Слышите, Васич?

Васич:

— Что вы требуете от меня сегодня? Скажите.

Генерал Мишич:

— Назовите мне что-нибудь, что не является общеизвестным фактом военного характера. Что не все видят. Что можно лишь предчувствовать, когда еще ничего не видно.

Васич:

— Мне страшно, мой командующий. Здесь кругом ужас. В каждом слове. В шинели, которая на мне. И в этом покашливании, что доносится, вы его, может быть, слышите?

Генерал Мишич:

— Тогда немедленно спускайтесь с Сувобора к Теочину и Брезне. Хаджич сообщит вам о диспозиции армии.

12

С трудом выносил Мишич вонь ракии, которой разило отовсюду — от кирпичного пола, от стен, потолка; словно из перекипевших и прокисших виноградных выжимок была воздвигнута эта корчма, где сегодня с полудня разместился штаб армии, поскольку в Больковцах из-за надвигавшейся с Раяца канонады уже стало невозможно нормально разговаривать.

Он вышел из комнаты под навес; снаружи падал снег. Приказал Драгутину развести огонь, чтобы, глядя на него, сосредоточиться, собраться с мыслями: когда в жизни у него возникали тяжелые и безвыходные ситуации, его влекло к огню больше, чем к людям, к словам, — сражение при свете пламени, которое о чем-то своем рассказывало ему и умирало.