Время смерти

…После трехдневных боев он потерял и Сувобор, и гукошские позиции. Он надеялся на горы, разбитые дороги, бездорожье. На дождь, снег и туман. Он надеялся на землю и небо. Все вместе они растерзают, разорвут армию Потиорека, которая будет подыхать в ущельях и колдобинах. И он загонит ее в топи Колубары. Однако швабы оказались настолько сильны, что сумели преодолеть и грязь, и непогоду, сумели занять одну за другой косы, скалы; шаг за шагом взбирались они на Мален, Сувобор, Раяц. Потиорек упрямо и методично вел войну. Нигде не обнаружил он всей своей силы. Что задумывал, того и добивался. Приобретенное хорошо оберегал. Удары его были продуманны. Теперь с Сувобора он вцепится ему в спину и разорвет армию на куски. Это сумел бы сделать даже фельдфебель, не то что генерал-фельдцегмейстер и командующий Балканской армией Австро-Венгерской империи. Может быть, в этих своих мелких победах он растратил силу, необходимую для победы решающей? Может быть, у него нет резервов? Может быть… Не наступил ли тот момент, когда и «может быть» является фактом для принятия решения? Единственная, последняя возможность спасения. Может быть. Неужели это все, на что он может опираться в своих замыслах и действиях?..

Тола Дачич, не пожелавший вернуться с Джордже Катичем в Прерово и отиравшийся вокруг штабов и лазаретов Первой армии, шепотком встретил Драгутина:

— Чего-то у нас командир сник?

— А тебе, старик, что за дело до командирских забот?

— Как «что за дело»? От его забот жизнь трех моих сыновей зависит. О чем он тебя сквозь усы-то спрашивал?

— Спросил, сдамся ли я сегодня ночью швабам.

— А ты что ему сказал?

— Я отвечал: тяжело сейчас ихнему швабскому Живоину Мишичу.

— Почему это?

— Не знаю. Так надо было сказать.

— Слишком он к огню клонится. Усы спалит. Негоже долго в огонь глядеть:

— Греется человек. Что может быть лучше — отогреваться у огня под навесом, когда снаружи снег валит.

— Такие, что в угли глядят да молчат, если не перед богом в долгу, то наверняка другому беду измышляют.

— Ты, старик, что крутишься возле штаба?

— Хочу видеть, как в этой беде действует штаб армии и его командующий. У меня три сына в Первой армии, тебе ровесники, потому и есть у меня право войти в штаб да поглядеть, что в нем творится.

— Нет у тебя такого права, хоть бы тридцать три сына у тебя служило в Первой армии. Не в батраках у тебя Живоин Мишич.

— Я лучше тебя знаю, кто он мне. Только не знаю, есть ли счастье у этого человека. Как полагаешь, ты к нему близко, это сразу видать, везучий он, а? То есть любит ли его удача в жизни, а?

— Откуда мне знать? И какое тебе дело до его удачи!

— Есть дело, сынок. Коли он не тот человек, которого счастье любит, то не видать нам неба над головой. Такую беду может отвести лишь тот, у которого больше счастья, чем силы и разума.

…Больше того, что сделала Первая армия, сделать она не могла, размышлял генерал Мишич, помешивая угли. Не было у нее силы даже крохотного успеха добиться и назавтра увеличить его. Все, что сегодня удавалось добыть кровью, завтра обходилось еще дороже, терялось. Успех в одном месте утрачивал свое значение из-за неуспеха в другом. То, что в течение двух дней великой ценой сохранялось, на третий ускользало из рук из-за повсеместного крушения. Из-за утраты основных позиций не выдерживали второстепенные. Армия дробилась на убитых, дезертиров и предателей, исходила кровью, распинаемая в непосильной борьбе, не соответствовавшей ее мощи. И время распадалось, крошилось и уплывало с дождями, уносилось метелями. Ночь подрывала силу дня, день надламывался с приходом зари. Время смешалось, как вешние воды. Заблудилось, как ручьи в горах, и сливалось в бурные потоки, устремившиеся на него. С тех пор как он принял командование, ничто — ни во времени, ни в пространстве, ни в передвижениях и помыслах — не оставалось цельным и устойчивым. Время и обстоятельства разрушали идеи, раскалывали решения, обрывали распоряжения, отдаваемые с помощью полевого телефона, и приказы, записываемые в дневнике штаба армии. А он сам? Что сделал он? Все его атаки в конечном счете завершались поражениями. Он атаковал более сильного. Он защищал больше, чем мог защитить. Виноват ли он в том, что у него такие жертвы, что его армия так измучена? Где он ошибся? Когда?

Сгорбившись под своей шинелью, ворошил он угли. И не сводил с них глаз.

— Добрый вечер, генерал, — тихо произнес Тола Дачич, не снимавший со спины своей котомки с привязанными к ней голубыми досками.

Генерал Мишич растерянно смотрел на доски: это ведь тот старик, который попался ему на дороге, когда он взял Драгутина в вестовые; тот самый старик, который воскликнул: «Люди, да он же похож на всех сербских солдат!»

— Можно мне чуть отогреться у твоего огонька, генерал? —шепотом спросил Тола.

— Присаживайся, друг. Для чего тебе эти голубые доски?

— Кресты на могиле сынам поставить. Если, не дай господи, не сумеют избежать доли своей.

— Где твои сыновья?