Время смерти

— Если говорить как на исповеди и доверительно, то худшим наше положение быть не может. В штабе, как после похорон, глухая тишина. А вокруг в темноте какой-то зловещий шум и возня. Идет снег. Сухой и колючий. Вы слышите?

Генерал Мишич:

— Я вас понимаю. Неуютно на душе у солдата. Все померкло. Боится занимающегося дня. Думает мало и об одном.

Смилянич:

— А как же иначе, господин генерал, когда батальоны по численности равны ротам. Люди гибнут — не сосчитать. О потерях после полудня и не говорю. Лазареты переполнены. Санитары погибают, некому выносить раненых.

Генерал Мишич:

— Поэтому мы и должны до рассвета вывести армию из-под удара и огня. Передвиньте дивизию через Лалинац и Больковцы к Накучанам, на Линию Триповац и разверните ее вправо, опираясь на Горни-Лиг, к селу Мутаня. Вы меня слышите, Смилянич? И когда займете новые рубежи, пусть солдаты обильно едят, спят и отдыхают. Начиная с завтрашнего дня это самое важное. А штабы пусть работают и готовятся к наступлению. Как только войска отдохнут, придут в себя, соберутся с духом, как только нам доставят снаряды и патроны, сразу двинемся вперед. К Колубаре и Валеву. Прощайте! Алло, позабыл сказать очень важную новость: в Крагуеваце переделывают снаряды, те самые, что на два с половиной Миллиметра… Дайте Моравскую, командира. Говорит Мишич. Вы ничего мне не хотите предложить или потребовать у меня, Милич?

Милич:

— Я настаиваю, чтобы завтра мне возвратили второй полк и батальон третьего полка, который вы придали Дунайским дивизиям. С теми силами, которыми я располагаю, мне завтра будет трудно.

Генерал Мишич:

— Что вас в данный момент более всего беспокоит, Милин?

Милин:

— Отсутствие офицеров и патронов. Офицеры перебиты. Никогда, пожалуй, столько не погибало офицеров, как сейчас. У меня учителя командуют батальонами, студенты и крестьяне — ротами. Студентам уже приходится давать роты. А они сами гибнут, как пчелы во время пожара.

Генерал Мишич:

— Вы удовлетворены этими детьми, которые даже школу не успели окончить?

Милин:

— Они хорошо держатся, но, как я сказал, их много гибнет. Много. Что касается артиллерии, завтра всем моим орудиям придется молчать.

Генерал Мишич:

— Может быть, и не придется. В крагуевацких мастерских переделывают французские снаряды.

Милин:

— У меня осталось несколько снарядов, которые солдаты спрятали от офицеров. Чтоб не сглазить и на развод.

Генерал Мишич:

— Об орудиях я все понял. Скажите мне еще о людях.

Милин:

— Голод терзает. Продовольствия не доставляют, начались дикие грабежи и мародерство.

Генерал Мишич:

— Пусть начальство не может выиграть каждый бой, но накормить своих солдат оно обязано всегда. А грабежи — это напасть, которой должны стыдиться только командиры. Вы слышите, Люба? Вы убеждены, что наступило время действовать согласно приказу, который я направил вам позавчера? Или считаете, что и завтра следует оставаться на позициях, которые мы удерживаем сегодня?

Милич:

— Вам одному ведомо, нужно ли и завтра погибать, как сегодня.

Генерал Мишич:

— Что бы вы решили, если б командовали армией?

Милич:

— Если завтра будут лезть так же, как сегодня, моя дивизия не выдержит.

Генерал Мишич:

— Тогда поступайте в соответствии с приказом, который вы получили. В четыре часа утра выдвигайтесь на участок между Лалинацкой и Славковацкой реками, куда дальше, вы знаете. Самое главное — накормить и дать отдохнуть армии и лошадям. Сражение на Сувоборе выиграет тот, кто лучше выспится. У кого хотя бы час будет лишний для сна, понимаете? А завтра к вечеру пришлите мне исчерпывающий доклад о моральном состоянии войск. Как можно больше о душе, о воле солдата. До свидания, полковник!.. Пожалуйста, командира Дунайской первой очереди. Говорит Мишич. Добрый вечер! Из-за чего, как вы считаете, мы должны будем запомнить сегодняшний день, Кайафа?

Кайафа:

— Тот, кто его переживет, не захочет сохранять о нем память. Не сумеет. Я, во всяком случае, этого не захочу.

Генерал Мишич:

— Именно поэтому мы и будем рассказывать о нем внукам, если бог даст. Я слушаю вас, поделитесь своими горестями.

Кайафа:

— Мне стыдно даже начинать.

Генерал Мишич:

— Сейчас нас ничто не разделяет. Сейчас мы, Кайафа, единое целое. Что вы там шепчете? Вы не ранены?

Кайафа:

— Не могу я вслух, стыдно.

Генерал Мишич:

— Отчего, господи боже мой? Вы честно и геройски исполнили свой долг.

Кайафа:

— Я не понимаю, что значит геройски командовать дивизией. Но никак не честно. Я жив.

Генерал Мишич:

— Что происходит с дивизией в данный момент?

Кайафа:

— У меня больше нет дивизии, генерал. Семь жалких измученных батальонов на Раяце — это все, что у меня сейчас осталось. Прочие разбрелись по оврагам, потонули в тумане. Расползлись, как тесто. И я не знаю, как их собрать.

Генерал Мишич:

— Что происходит на Раяце?

Кайафа:

— Пока было светло, нас били вдоль и поперек шрапнелью и фугасными снарядами с высоты восемьсот один. Этой злосчастной высоты восемьсот один. Раскромсали дивизию. За последние три дня через дивизионный лазарет прошло почти две тысячи человек. А сколько убитых, попавших в плен, дезертировавших!

Генерал Мишич: