Время спать

Дина поворачивается ко мне. Что приятно, ее лицо не светится самодовольством, как у Элис. Думаю, она не настолько самоуверенна. Ее голубые глаза — как неглубокое озеро, в которое просто так никогда не рискнешь нырнуть. Ресницы такие длинные, что кажутся очень хрупкими. Нос едва-едва приплюснут, будто в его кончике нет кости. А губы не идеально симметричны: слева они чуть-чуть более пухлые, чем справа. Правда (для меня это просто катастрофа), под носом и у уголков рта угадываются обесцвеченные чем-то волоски. Щеки у нее круглые. У правого виска есть едва заметная ранка — но это уже результат желания погладить Иезавель.

— Похоже на то, — отвечает Дина, слегка прикасаясь к ранке правой рукой. — Она хоть не бешеная?

Я гляжу на Иезавель. Она сидит в углу гостиной с таким сердитым видом, по которому и не скажешь, что ее пытались погладить. Скорее можно предположить, что на нее напала стая диких бесхвостых кошек, которые зажимают ее в углу, в то время как их вожак с удовольствием уплетает еду из ее миски.

— Ну… не думаю.

— Если применительно к характеру, — объясняет Бен, — то я бы сказал, что она прошла стадию бешенства два года назад.

Дина довольно резко встает. Достаточно резко, чтобы дать понять Бену и Элис, что ее слегка раздражает их участие. Она хочет присесть.

— Нет… только не туда, — говорю я. — Диван куда удобнее.

В этот момент она уже готова приземлиться на кресло, но замирает в десяти сантиметрах от него и вопросительно смотрит на меня, приподняв бровь. Она повела бровью так, как и положено — просто классика. Эффект потрясающий. Конечно, это простое сокращение мышц, но умение по-настоящему, правильно приподнять бровь — куда более грозное оружие, чем сотня украденных у Оскара Уайльда острот. Я так не умею. Я тренировался перед зеркалом, но добивался лишь какого-то непонятного прищура. К коэффициенту ее умственного развития незамедлительно прибавляется еще баллов пятьдесят.

— Честно, — продолжаю я, пытаясь отогнать страшное видение, как от блошиных укусов она покрывается огромными бубонными язвами.

Дина пожимает плечами, но, к счастью, все же отходит от кресла и возвращается к сидящим на диване Бену и Элис. Я сижу на полу, но не потому, конечно, что на диване больше нет места, а потому, что, как мне кажется, будет глупо, если мы вчетвером будем сидеть на диване.

— Ну, Дина, — завожу я разговор из серии «давай узнаем друг друга поближе» — и тотчас понимаю, что звучит это даже более старомодно, чем песни Дэвида Боуи на бобинном магнитофоне, — как тебе Америка?

Боже мой! Она и вторую бровь приподняла. Она умеет обе приподнимать одновременно! Такого я еще никогда не видел.

— Хорошо, — отвечает она. — Хорошо. Это ж Америка.

Дине удается придать этому, в иных обстоятельствах бессмысленному, замечанию важность и значимость, не выражая их напрямую и привнося, я бы сказал, загадочность.

— А ты бывал там? — интересуется она.

— Ну… я там родился.

— Ты там родился?

— Ага. На севере Огайо, в городке под названием Троя. Слышала о таком?

— Да, слышала. Но никогда там не бывала. И долго ты там прожил?

— Где-то… четыре месяца. Наши родители жили там пару лет после свадьбы.

— То есть и Бен тоже там родился?

— Ага, — откликается Бен.

— А я даже не знала, Элис.

— Век живи — век учись, — улыбается Элис.

Повисает молчание. И вдруг Дину осеняет.

— Может, именно поэтому ты страдаешь бессонницей.

— Что?

— Ты ведь страдаешь бессонницей?

— Ну да…

— А во сколько ты обычно засыпаешь?

— Ну… не знаю. Когда как. В среднем, наверное, около пяти.

— Вот именно. А какая разница между Нью-Йорком и Лондоном? Какая разница во времени?

— Не знаю.

— Слушай, — восклицает Элис. — А ведь правда, разница — пять часов.

— И что? — все равно не доходит до меня.

— Соответственно… — начинает фразу Дина, как человек, аккуратно давящий на аудиторию, которая уже почти догадалась, о чем идет речь. — Соответственно, именно на столько отстают твои биологические часы. По-видимому, когда ты был ребенком, они были настроены на американское время, а потом по какой-то причине не смогли приспособиться к лондонскому. И теперь отстают на пять часов.

Ни фига себе! Это невероятно. Сколько раз я думал о бессоннице, сколько раз мысленно насаживал ее на вертел и рассматривал со всех сторон, но такое мне в голову никогда не приходило. У меня нет слов.

— Но тогда и Бен страдал бы бессонницей, разве нет? — замечает Элис. Потом добавляет, поворачиваясь к Бену: — А он спит как ребенок. Правда, дорогой?

Она его приобнимает — жест получается весьма ироничный. Вообще-то, ирония не подразумевалась. Просто таковы нравы второй половины двадцатого века: в основании любого публичного высказывания должна лежать неприкрытая ирония. Я-то знаю, что на самом деле жест не подразумевал иронии.

— Необязательно, — возражает Дина, слегка уязвленная тем, что ее великая теория споткнулась о такой простой аргумент. — Естественно, это не может на всех влиять одинаково. Сама понимаешь, есть и иные факторы.

— Дина, перестань.

— А что? — злится Дина.

Между ними чувствуется некоторое напряжение.