Время старого бога

— Хотите попробовать, Том? — предложил Ронни. — Она заряжена.

Том ошарашенно уставился на Ронни, словно не ожидал приглашения. И верно, не ожидал. Всюду плясали мириады крохотных золотых и серебряных искр. Том забыл на миг, в какой стороне должно быть солнце, перед ними — если так, значит космос поглотил его целиком, — или у них за спиной. Меж тем солнце знало, что делать, и клонилось к закату между оранжереей и холмом по ту сторону замка. Но свет просачивался сквозь зелень страстоцвета, что томился у Ронни в большом горшке. Вьющееся растение держалось на хлипкой подпорке, воткнутой в землю. Вертикального здесь было немного: эта подпорка, подставка для винтовки да еще пюпитр с нотами возле стула Ронни и карминной виолончели. Недешевая, должно быть, штуковина, подумал Том. На нотном листе было написано четко, черным по белому: “Кол Нидрей” — название это могло бы поставить его в тупик, как и любого другого, но оно отозвалось внутри, пробудив давнее воспоминание. Золотой и серебряный свет проник в глаза до самого дна, устроил там пляску, почти ослепив его. Кол Нидрей. Направляясь к треноге с винтовкой, под пристальным взглядом Ронни, потягивавшего виски — Том к своему не притронулся, он же трезвенник, но он с радостью принял бокал и держал в руке, как того требовал этикет, — он спрашивал свою стариковскую память, откуда взялась эта фраза. В семнадцать лет, в первые месяцы армейской службы ему сказали, что его отправляют в Палестину. Да, теперь вспомнил. Брошюрки эти дурацкие. Они сейчас в одной из неприкосновенных коробок. Дойдут ли у него руки их разобрать? Кто знает. Сержант дал ему брошюру о праздниках, арабских и еврейских, чтобы он не оскорбил местных жителей. Можно подумать, его винтовка их не оскорбит. А заодно брошюрки о местной кухне, обычаях, истории и обо всем подряд. И разговорник, арабский и еврейский. Советы, как разговаривать с женщинами и девушками, арабскими и еврейскими, и даже не думать о том, чтобы пригласить одну из них на свидание. Как пройти на вокзал? Дайте, пожалуйста, ключ от моей комнаты. Сколько у тебя братьев и сестер? И Том изучил брошюры от корки до корки, потому что ему было семнадцать и он хотел продвинуться по службе. Он вышел наконец из приюта и возвращаться не собирался ни под каким видом, и выучил бы с радостью наизусть хоть тысячу брошюр. А потом, в конце года или в начале следующего, британцы ушли из Палестины, и сержанта эта новость почему-то застала врасплох, и все учение Тома пошло прахом, и вместо Палестины его отправили в Малайю, где империя продолжала свои темные дела. Но, так или иначе, он набрался знаний — тогда они ему не пригодились, зато пригодились сейчас, полвека спустя, на этом роскошном балконе, в компании этого занятного человека, — он знает, что значит Кол Нидрей, потому что в брошюрке сказано было, что это молитва, которая читается в канун Дня искупления. Искупление. В семнадцать лет слово это ничего для него не значило, зато теперь значит очень много. Все клятвы и обеты, что дал ты в этом году, но не исполнил, отменяются, аннулируются: Кол Нидрей. И это тоже полвека назад было для него пустым звуком, а сейчас он этого жаждет всей душой.

Ронни поправил зажим на подставке для винтовки — видимо, готовил ее для Тома.

— Кто это там бегает, Том? — Кивнув, он сделал жест в сторону сада Томелти. Том посмотрел вниз.

— А-а, сынишка мисс Макналти.

— По-моему, это девочка, Том.

— Девочка? — Том пригляделся.

Значит, не он один ее видит.

— Не знаю, — сказал он, чуть помедлив. — Ей-богу, не знаю.

— Уж не призрак ли? — небрежно заметил Ронни.

— Чей призрак? — спросил Том, немного страшась ответа.

— В шестидесятых, во время раскопок на острове, в яме нашли кости ребенка. Просто брошенные, даже не погребенные. Древняя яма, судя по всему. Древний ребенок. Может, это она и есть. Смотрите, исчезла.

— Да, — отозвался Том.

— Вы не верите в призраки?

— Верю, — решительно ответил Том.

— Я вам ее приготовил, — сказал Ронни уже не про девочку, а про винтовку.

— Отличный у вас прицел, Ронни. — Том заглянул в окуляр. — У меня старый “Уивер”, весьма качественный. Но ваш… ваш…

Том восхищался искренне. Должно быть, он проморгал настоящую революцию в оптических прицелах. Много-много лет он не обязан был стрелять из винтовки. Даже свет в прицеле был какой-то особенный, Том не понимал почему. Казалось, бакланы сидят прямо под носом, он различал и ракушки на черных камнях, и бахрому темно-бурых водорослей, скукожившихся за время отлива. При этом свете все представало холодным и неприютным. Бакланы словно были грубо вытесаны из темных камней. Интересно, что будет, если плавно взвести курок, вдавить указательный палец в полумесяц спускового крючка и пустить пулю птице в грудь, и смотреть, как баклан упадет, далеко-далеко, но все же так близко. Однако в душе он знал, что никогда не нажмет на спуск.