Время своих войн 3-4

Раз в келью явился татарский мирза Ага — Кара-Чун. На нем было столько крови, что пока он говорил, она стекала ручьями с рукавов. «Тебя же четвертовали…» — удивился Игнат, вспомнив, как гудело лобное место: «Ну что, секир–башка, добунтовался». А теперь татарин стоял, цел и невредим. «И что? — в свою очередь удивился гость. — Разве можно расчленив тело, разъять душу?» Взяв правую руку в левую, он почесал ее об угол стола. Игнат покосился на дверь: соглядатаев при дворе, как грязи. «А вот скажи, Игнат, — отрубленная голова закачалась параллельно полу, — что ты ответишь не мне и не государю, а там, — мирза вздернул палец, — когда тебя спросят, зачем ты из слова извлекал корысть?» «Я служил царю твердой рукой, — начал писарь, возвышая голос, — и всякий, кто оскорбит святейшую особу…» «Эх, Игнат, Игнат… — усмехаясь, перебил татарин. — Гордыня говорит твоими устами… Я видел царства, в сравнении с которыми твое — клочок земли… Я видел Чингисхана и Кира Великого, когда железный Хромец сыпал груды черепов, я стоял рядом, я шел за ордами Аттилы и полчищами Махмуда Молниеносного… Поверь, любой поступок только грех другого поступка, их лестница не приводит ни в ад, ни в рай, она упирается в бесконечный тупик…» Татарин сложил конечности, как в коробку. «А еще раньше я услышал голос: «Где брат твой?» и ответил, что не сторож я брату своему. С тех пор меня обрекли бродить по свету и кричать человеку: «Проснись!..»

«Проснись… — тряс за плечо Игната думный дьяк. — Надо писать благодарственную — Ага — Кара-Чуна казнили…»

В своем лесу Кондрат слыл книгочеем. «Очень важно не прочитать лишнего, — предостерегал он щебетавших по кустам соек. — Никакая книга не может стать Евангелием. Даже Евангелие». Он все больше сгибался, уже касаясь мизинцами икр, так что издалека казалось, будто катится колесо. «Раньше мои пятки сверкали, как грудь молодицы, — разгоняя кровь, упирался он босыми ступнями на ежа, — а теперь они, как глаза вдовы…»

А Игнат продолжал бегать за собственным носом, наступая себе на пятки. «На родине и сухарь сладок, — соблазнял он, — на чужбине и мед в рот не лезет…» Его прилагательные виляли хвостом, а от глаголов пахло кандалами. «Бескрылая муха не жужжит, — цедил он, когда вернувшиеся корчились на дыбе и глохли от собственного крика.

У слов двойное дно, они кричат, чтобы заглушить тишину…

Шли годы. Будущее входило в левое ухо и собиралось у правого виска, поэтому пророчества лгали, а сны сбывались лишь после смерти. Пропуская время, как нить сквозь игольное ушко, Игнат двигался, растопырив руки, и ловил все, что в них плыло. Он уже переселился в дом с резным палисадом и, целующимися голубями на воротах. В его саду пахло липой, а среди корней гнездились конуры, где цепные псы лаяли так, что у чертей лопались перепонки.

С женой Игнат был счастлив, а она с ним нет. В вечер они находили общий язык, который к заутрене теряли. И каждый год у них рождались немые дети. «Это ничего, — отговаривался Игнат, — говорят на языке брани, на языке любви молчат». В приданное он взял имя Чихай — Расплюевых, между четными и нечетными буквами вставлял себя и заедал кисели соловьиными язычками.

Но жизнь закусывает мед перцем. Однажды на Игната напала хворь — в языке у него завелись кости, и он смолк, боясь, как бы тот не повернулся в ненужную сторону. К тому же у него ослабела рука, его гласные стали пускать петухов, а согласные трещали кузнечиками. И его отстранили от дел. Теперь он горбился у печи, ворочал кочергой угли и, как все старики, слушал упреки детей. Обступая его вечерами, они, точно побитые псы, шевелили ушами, нарушали тишину молчанием и, говоря невысказанное, обиженно кривили губы…

А Кондрат жил уединенно. Собаки мочились на его ворота, которые никогда не открывались. Тут, в медвежьем углу, он понял, что любой поступок только грех другого поступка, что их лестница не может вести ни на небо, ни в ад, а упирается в бесконечный тупик…

Была самая темная ночь в году, когда, как считают христиане, родился Бог, а огнепоклонники — сатана. В эту ночь оперение стрелы не ведает, куда летит наконечник, а слепые на дуэли убивают зрячих. Раздался стук дверного кольца. Кондрат притаился, зажав в кулаке ключ, но замок лязгнул сам по себе, и ворота заскрежетали. «Ты молчишь, как лев, — бросил с порога Ага — Кара-Чун, но заговоришь — словно птица запрыгала…» «Тебя же четвертовали… — промямлил Кондрат, вспомнив глашатаев на площадях — на мирзе польской крови было не меньше, чем русской. «Душу нельзя разъять, — уставился на него татарин, погладив бритую голову. — Но ее можно схоронить заживо». Кондрат перекрестился — бесов всегда как комаров.

«Ты спрятался, как курица под крыло, и бережешь себя, точно свечу от сквозняка, — глухо вымолвил гость. — Ты думаешь, что путь не вне, но внутри, что крест не целуют в церквах, а носят на шее, но вера без слов мертва»

Он опять провел пятерней по голове, расчесывая несуществующие волосы.